ему показалось, будто волнение пошло на убыль. Показалось или он просто привык к нему настолько, что перестал обращать внимание. Так или иначе, но скоро он заснул, да, заснул, сидя в луже с идиотской улыбкой на губах, и спал до самого вечера.
Проснулся Сантьяго от тишины. Ни свиста ветра, ни рева волн, ничего. Лодка будто застыла в неподвижности. Перебравшись ползком в заднюю часть, он с трудом встал, сбрасывая воду, под тяжестью которой парус изрядно провис. Вокруг висел туман, настолько густой, что его, казалось, можно было резать ножом. Стоя на корме, Сантьяго не мог различить даже противоположного конца шлюпки.
Он достал бочонок с водой, утолил жажду, затем с аппетитом закусил подмокшим соленым хлебом и стал размышлять, чем заняться дальше. А делать было нечего, море словно отдыхало после бурных суток. Лодка стояла как влитая, вокруг царила абсолютная тишина штиля. Ни крика чаек, ни плеска волн, лишь невидимое из-за тумана солнце нещадно жарило. Пришлось снова забраться под тент, уже в носовой части, предварительно отвязав кожаное ведро и тщательно вычерпав воду.
Ничто не шевелилось, тишина угнетала, и Сантьяго приходилось делать над собою усилие, чтобы как-то прервать молчание. Для начала он опять громко произнес все молитвы, которые помнил наизусть, затем запел. Голосом он не владел, но фальшь улавливал достаточно тонко. От жалких попыток воспроизвести мелодию ему стало еще тоскливее. Надо было что-то придумать, и тут ему в голову пришли страшилки. Да, те самые якобы страшные истории, которые травили по вечерам в спальнях Навигацкого. Особенно увлекался ими Педро, постоянно донимая Сантьяго, который относился к этим сказочкам для детей с нескрываемым презрением.
– Это у тебя фамильное, – подтрунивал он над товарищем.
– Фамильное, – соглашался тот, заводя новую историю.
И вот надо же, именно эти дурацкие забавки накрепко засели в его памяти и первыми попросились на язык!
– Что ж, – громко произнес Сантьяго, – страшилки так страшилки. Какую из них ты помнишь лучше всего? Ну конечно, про отца с того света!
Он уперся спиной в борт и начал рассказывать, представляя, будто сидит на своей койке в Навигацком, а на соседней развалился Педро и внимательно слушает.
– Алонсо проснулся от собственного крика. Накануне он похоронил отца, и вот тот сразу пришел к нему во сне. Отец был одет во все черное, кожа потемнела, как у мавра, и даже зубы перестали блестеть. Он протянул к сыну черные пальцы черных рук и, шевеля черным языком, приказал: «Немедленно отыщи муллу и перейди в ислам!»
Алонсо испугался даже во сне. Как может его отец, благочестивый католик, за всю свою жизнь не пропустивший ни одной воскресной мессы, требовать такое от сына?!
Проснувшись, Алонсо решил, что сон – не более чем случайность. Мало ли что с горя может пригрезиться? Он очень любил отца, тот был для него образцом в работе и в ревностном служении Господу. Перед смертью отец завещал именно ему, среднему сыну, свою плотницкую мастерскую. Алонсо пошел в мастерскую, взял доску и стал строгать ее без всякой цели. Просто так, чтобы успокоиться.
На вторую ночь отец грозил ему черным кулаком и требовал немедленно отправиться в ближайшую мечеть. Алонсо не на шутку встревожился. Весь день он ходил сам не свой, а вечером выпил целую бутылку мадеры, закусил горбушкой черного хлеба и только после этого отправился спать.
На сей раз во сне отец схватил Алонсо за горло, а затем повалил его на кровать и попытался нацепить на шею цепочку с полумесяцем. Алонсо отпихивал черные ледяные руки, однако отец не уступал, прижимая сына к постели с нечеловеческой силой. Его черные губы и торчащий черный язык были все ближе и ближе, ближе и ближе. Когда пальцы покойника сошлись на горле и кадык, хрустнув, стал проваливаться внутрь, Алонсо закричал… и проснулся.
Уф! Он вышел на крыльцо, долго пил холодную воду из колодца и слушал, как стучит колотушка ночного сторожа.
Сразу после восхода солнца Алонсо отправился в центральный собор Кадиса к падре Кабальюко. А с кем еще посоветоваться, не к мулле же отправляться, в самом-то деле?!
Сантьяго прервал рассказ и улыбнулся, вспоминая, как Пепита и Мария-Хуана потешались над проповедником.
– Разрой могилу, – посоветовал падре, выслушав рассказ Алонсо. – Видимо, кто-то положил на гроб твоего отца мусульманский символ, полумесяц.
– Пресвятая Дева! – замахал руками Алонсо. – Какой еще полумесяц, падре, о чем вы говорите? Откуда там взяться полумесяцу?! Отца хоронили по христианскому обряду, кроме семьи и ближайших родственников, никого на кладбище не было.
– Разрой могилу, – повторил падре Кабальюко.
Нечего делать, пришлось Алонсо топать на кладбище и приниматься за работу. Когда лопата застучала о крышку гроба, он вдруг уловил металлический блеск среди черноты развороченной земли. Отбросив лопату, Алонсо пустил в ход пальцы и вскоре держал на ладони медную монетку Гранадского эмирата. Она, видимо, выпала из кармана одного из родственников, моряка, ходившего в дальние рейсы. А у моряков, как известно, карманы набиты всякой всячиной. Вот оттуда монетка со звездой и полумесяцем и попала в изголовье могилы.
Больше отец не тревожил Алонсо, а слава о падре Кабаньюко, видящем на два метра под землей, быстро облетела весь Кадис…
– Кабаньюко, – со вкусом повторил Сантьяго кличку, данную падре сестрами-насмешницами, и рассмеялся. Жара спала, он вылез из-под тента и осмотрелся. Туман рассеялся, вокруг шлюпки, насколько хватало глаз, простиралось неподвижное вечернее море. Страшилка, вернее, звуки голоса успокоили Сантьяго, словно он поговорил с другим человеком.
Он поужинал, пока окончательно не стемнело, и стал готовиться ко сну. Плавучий якорь по-прежнему висел за кормой, и если поднимется ветер, удержит шлюпку носом к волнам. Он успеет проснуться, задраить пространство от мачты до кормы, и тогда опять ничего не страшно. Уверенность Сантьяго в своей шлюпке стала неколебимой. Но вряд ли непогода вернется так быстро, штормы не идут один за другим, скорее всего впереди несколько дней хорошей погоды.
Вышли звезды. Огромные, яркие, точно фонарики. Натянув до самого подбородка парус вместо одеяла и выставив лицо наружу, Сантьяго долго рассматривал небо. К сожалению, определить без астролябии, куда его унес шторм, было невозможно. Звезды могли только подсказать направление, которого следовало держаться, чтобы приплыть в Испанию, а не в Танжер.
Им снова овладели воспоминания. Он думал об оставшихся на суше родителях и брате, о друзьях по училищу, подобно ему где-то дрейфующих на кораблях посреди моря. Образы друзей и близких наполнили его сердце, и он опять с горечью пожалел, что никогда не был близок с женщиной, приберегая это сладкое таинство
