— И все, — подытожила она. — Точка.
* * *
Невозможно было дать выжившим то, чего они действительно хотели, — их утраченный мир, такой, каким он был в те времена, которые они называли словом «прежде». Но почему после катастрофы больше всего пренебрегали теми, кто более всех пострадал от геноцида? Бонавентура Ньибизи особенно опасался, что молодые выжившие сами станут экстремистами.
— Скажем, у нас есть сто тысяч молодых людей, которые лишились своих семей и не имеют никакой надежды, никакого будущего. В такой стране, как эта, если сказать им «иди и убей своего соседа, потому что он убил твоего отца, семерых братьев и сестру», они возьмут мачете и сделают это. Почему? Потому что они не видят своего будущего. Если говорить, что страна должна двигаться к примирению, но в то же время забывать об этих людях, то что происходит? ВСТРЕЧАЯ ИХ НА УЛИЦЕ, МЫ НЕ ОСОЗНАЕМ ИХ ПРОБЛЕМЫ, НО, ВЕРОЯТНО, ОНИ ВИДЕЛИ, КАК НАСИЛОВАЛИ ИХ МАТЕРЕЙ, КАК НАСИЛОВАЛИ ИХ СЕСТЕР. Потребуется сделать очень многое, чтобы эти люди могли вернуться в общество, смотреть в будущее и говорить: «Да, давайте попробуем».
Такой попытки не было сделано. У правительства не было никакой программы для выживших.
— Никто не хочет им помогать, — говорил мне советник Кагаме, Клод Дюсаиди. Он имел в виду — ни один иностранный донор, ни одно гуманитарное агентство. — Мы говорим: «Дайте нам эти деньги, мы сами все сделаем». Никому это не интересно.
Бонавентура, который позднее был назначен министром торговли, объяснил отсутствие иностранной помощи как следствие отсутствия в Руанде возможностей для инвестиций.
— Нельзя рассчитывать на международное сообщество, если ты не богат, а мы небогаты, — говорил он. — У нас нет нефти, поэтому неважно, что в наших жилах тоже течет кровь, что мы — люди.
Со своей стороны Дюсаиди пришел к выводу, что международное сообщество не желает признавать, что геноцид действительно был.
— Они хотят, чтобы мы о нем забыли. Но чтобы мы могли это забыть, надо хотя бы помочь выжившим наладить нормальную жизнь. Тогда, пожалуй, можно будет запустить процесс забвения.
Неожиданная постановка вопроса — «процесс забвения». Со времен холокоста дискуссии о геноциде были неотделимо связаны с представлением об обязательствах памяти. Но в Руанде — где, по словам Пасифика Кабарисы из организации «Африканские права», многие пережившие геноцид «сожалеют, что их не убили», — забвение было бы желанным симптомом минимального восстановления, выздоровления, способности продолжать жить.
— Перед этой репатриацией, — говорила мне Шанталь, — мы начали было забывать, но теперь… это как если у тебя была рана, которая начинала заживать, а потом кто-то пришел и заново вскрыл ее.
Полного заживления этой раны у поколения, которое ее получило, быть не могло. Вместо этого, пока выжившие утверждали, что правительство должно было (и могло) сделать для них больше, а иностранцы, с нетерпением ждавшие примирения, обвиняли правительство в использовании геноцида в качестве оправдания своих недостатков, новые лидеры Руанды просили своих соотечественников быть стойкими в своем терпении.
— Мы не можем останавливать все процессы только ради справедливости: чтобы каждый, кто участвовал в этом на любом уровне, был привлечен к ответу, — говорил мне Кагаме. — Важно сохранять движение вперед, не скатываться назад со словами: «Ну, эти хуту убивали, значит, их нужно убить, а эти тутси были жертвами, значит, теперь они должны получить лучшее, что есть в данной ситуации». — Он помедлил и добавил: — Думаю, нужно всерьез задумываться о рациональности.
Спустя несколько недель после массового возвращения из Заира мораторий на аресты был отменен — вначале частично (чтобы дать возможность задержать подозреваемых, подпадавших под первую категорию закона о геноциде), а затем и полностью. Однако Джеральд Гахима, заместитель министра юстиции, сказал мне, что большинство убийц, вероятно, останутся на свободе. В одной только Табе, где число вернувшихся из лагерей было сравнительно невелико, инспектор судебной полиции рассказывал, что вернулось не менее 60 подозреваемых из первой категории. В списке инспектора было и имя Гирумухатсе, но инспектор не так много о нем знал. «Говорят, что он убивал людей», — сказал он мне и зачитал имена предполагаемых жертв Гирумухатсе, включая и того самого Освальда, убийство которого Шанталь, по ее словам, видела своими глазами, и одного из ее дядьев, имя которого она тоже упомянула.
Джонатан Ньяндви, один из 640 арестованных по обвинениям в геноциде и заключенных в общественную тюрьму Табы, был информирован лучше. Он раньше держал бар неподалеку от блокпоста Гирумухатсе, и хотя поначалу отпирался, говоря, что не знает, был ли Гирумухатсе убийцей, когда я упомянул Освальда, сказал: «Он был моим крестником. — И добавил: — Он был убит неким Жаном Гирумухатсе». Ньяндви подтвердил, что отца Шанталь постигла такая же судьба, но оспорил ее утверждение, что Гирумухатсе убил родителей собственной жены. По его словам, Гирумухатсе пытался убить только брата жены, Эвариста.
Эвариста я разыскал через пару дней. Он сказал, что его родители были убиты «сообщниками Гирумухатсе» и что сам он бежал во время этого нападения. Впоследствии он нашел убежище у сестры, жены Гирумухатсе.
— Как только я вошел, Гирумухатсе закричал и позвал других, — вспоминал Эварист. — Они схватили меня, раздели и начали избивать палками, а сестра завопила как безумная: «Вы не можете вот так вот убить моего брата!» Гирумухатсе, — продолжал Эварист, — пытался отвести меня на блокпост нашего района, чтобы меня могли убить в нашей деревне. Я был совершенно голый, и они повели меня к массовой могиле, чтобы сбросить туда.
Каким-то чудом Эваристу удалось освободиться и бежать под покровом ночи.
Эварист полагал, что Гирумухатсе убил более 70 человек. Он не видел его в момент возвращения, но виделся с женой Гирумухатсе и их сыном Эманюэлем — сестрой и племянником — и сказал мне, что они оба боятся Гирумухатсе и хотят, чтобы его арестовали. Однако Эварист — тутси и член местного совета — боялся обличить этого человека, который пытался убить его.
— Я уверен, что это могло бы означать смерть для моей сестры и ее детей, — объяснил он и признался, что с момента возвращения Гирумухатсе его ночи снова наполнены страхом. — Люди не могут вслух сказать, что хотят мести, — говорил Эварист. — Но на самом деле такое желание есть у многих.
* * *
Наутро после встречи с Эваристом я увидел, что вдоль улиц Кигали выстроились люди с мотыгами и мачете. Это был день общественно полезного труда: повсюду пустыри превращались в кирпичные мастерские как первый шаг к строительству домов для людей, лишившихся крова в результате репатриации. В одной из таких импровизированных мастерских я увидел генерала Кагаме в толпе одетых в лохмотья рабочих, он лопатой кидал глину в деревянную форму для кирпичей.
— Это тоже солдатская работа, — сказал он мне. В нескольких футах от него на коленях стоял человек, который мерно взмахивал большим мачете, рубя солому, чтобы смешивать ее с глиной. Он только что вернулся из Заира и, по его словам, был совершенно поражен, встретив Кагаме в таком месте, ведь в лагерях этот человек слышал о «мсье вице-президенте» самые ужасные вещи. «Но это нормально, — добавил он, — потому что любая власть, которая желает работать для страны, должна подавать пример народу».
