подчеркнутого гостеприимства, ни раскаяния, что привела сюда запорожчанку, когда тут и без того повернуться негде, со свойственной ей сноровкой уже снимала с Надежды мокрый ватник, а затем провела ее в другую комнатенку, еще меньшую, служившую одновременно и кухней и кладовой. Здесь было развешано белье, на полу лежали дрова, а на горячей плите кипела в большом котле вода, очевидно нагретая старухой для внучки.
— Вот вода, вот корыто. Раздевайся.
Надежда застеснялась.
— Чего это ты?
— Прости, но мне даже переодеться не во что. Мокрое ведь все.
Но Груня и это предусмотрела.
— В мое оденешься.
И, чтобы рассеять смущение Надежды, сама быстро разделась и впервые со времени встречи улыбнулась:
— Вдвоем будем мыться.
Увидев молодую горянку без одежды, Надежда так и ахнула: Груня стояла под светом лампы, словно точеная. А когда распустила длинную русую косу, стала похожа на русалку. Надежда втайне чисто по-женски позавидовала такой красоте.
Уловив ее взгляд на своих волосах, Груня тихо, будто в упрек кому-то, обронила:
— Только ленивые обрезают волосы.
Вскоре, одетая во все Грунино, Надежда сидела за столом. Бабка Орина — так звали эту суровую старую женщину — возилась с ужином. Груня показывала фотографии мужа. До войны он был геологом-разведчиком, а теперь разведчик на фронте. На широкой, порядком потрепанной кушетке, которую бог знает каким чудом удалось втащить сюда через узенькую дверь, тихонько посапывали двое ребятишек. Девчушка совсем маленькая, наверное, и года нет, и чуть постарше мальчик. И возрастом, и вспотевшим лбом, на котором кудрявились белокурые волосики, мальчик напоминал Надежде Юрасика.
У Надежды затуманились глаза. Где сейчас ее дитя? Где мать? Она до сих пор ничего о них не знает. Знает, что их вывезли с Украины в далекие Оренбургские степи и поселили в какой-то деревне. Но каково им там?.. Что с мужем?..
Надежда вдруг заплакала. Только сейчас, согревшись и отдохнув, она опомнилась после долгой и тяжелой дороги и остро ощутила, что ее жизнь разбита. Не было у нее сейчас ни дома, ни семьи. Темным, беспросветным представилось ей будущее. И страшное отчаяние охватило душу.
Она плакала горько, навзрыд и не заметила, как проснулись перепуганные дети и как хмурая старуха осторожно заслоняла их от Надежды и успокаивала.
— Ох, простите, простите меня, — спохватилась Надежда. — У вас и своего горя хватает, а тут еще я со своим…
— Теперь всем тяжко, — обняла ее Груня.
Улеглись они так, как велела старуха. Жались друг к другу на узкой кровати, как две сестры. И как ни устали они, бабка Орина еще долго слышала их тихое шушуканье. Обе ощущали неуемную потребность поделиться сокровенным, Своей любовью. А она представлялась им сейчас необыкновенно светлой, красивой.
Надежда рассказывала Груне, как о чем-то святом, о мельчайших подробностях встреч с Василем, начиная с того, как посадили они свой тополь. С улыбкой поведала о скрытом душевном бунте Василя из-за невинных посещений Сашка Заречного.
У Груни по-своему зародилось чувство к Ванюше. Первая встреча с ним была романтичной. Они столкнулись совсем случайно, в непролазных лесных чащах, в которых оба, застигнутые грозой, в одиночестве проплутали всю ночь. Груня заблудилась, поздно возвращаясь с отдаленного лесного участка отца, а Ванюшу заманил сюда во время охоты след рыси. К утру, когда буря стихла, Груня, разыскивая тропку, вдруг с ужасом увидела хищника. Может, то была рысь, на которую охотился Ванюша. Хищник уже присел между корягами, съежился, выжидая удобного момента, чтобы прыгнуть на девушку, но в этот миг раздался выстрел.
Груне тогда было семнадцать. Она еще не знала, как целуются с парнем. Но когда поняла, кто неожиданным выстрелом спас ее от гибели, бросилась к охотнику и стала целовать его.
С тех пор они не разлучались.
Груня еще и сейчас дивится, как все это случилось. Сказать кому-нибудь — не поверит: прямо из лесу за ним в этот городок пошла. Как завороженная. Даже отчий дом обошла стороной. Тогда здесь была база геологов. Тут началась их совместная жизнь. Ох, как же она была хороша, их жизнь! Люди завидовали их любви. Радовались и завидовали. А некоторые удивлялись. Еще бы! Ведь Ванюшка геолог-разведчик: всегда в пути. Им часто приходилось жить врозь. Иногда целое лето не бывал дома — все где-то в горах, в экспедициях. Уже и подруги стали удивляться такому замужеству. Что это, мол, за жизнь? Ни замужняя, ни вдова. Больше ждешь его, чем видишься с ним.
— Больше ждешь, — вздохнула Груня. — Ох, глупые они, эти подруги! Знали бы, какое это счастье — ждать любимого! Какое счастье!
У Груни это вырвалось как-то особенно горячо. Как вспышка. Дальше Надежда почти и не слушала, как любили они друг друга, какой верой была проникнута их любовь, как радовались они встречам. Не могла слушать. Словно освещенная этой вспышкой, перед нею промелькнула ее собственная жизнь.
Утром Надежда оставила гостеприимную избушку с твердым намерением не возвращаться сюда, чтобы не причинить более хлопот. Была уверена, что сегодня ей удастся с помощью начальника коммунхоза найти жилье, может, и не у столь сердечной хозяйки, но зато посвободнее. Не могла она не думать о Юрасике и матери.
Но когда добралась до своих земляков, все обернулось по-иному. Ее уже ждали. В небольшой цеховой конторе завода, освобожденной для приезжих, шла летучка. Обсуждали, как быстрее построить такой же, как и в Запорожье, прокатный цех. Каждому определялись его новые обязанности.
А за конторой рядом с домнами и мартеновским цехом вся площадка бурлила: копали, рубили, разгружали. Хотя с гор тянуло такой же, как и вчера, холодной промозглой сыростью, люди не прятались, не роптали, спешили до морозов управиться по крайней мере с фундаментом.
На стрелах кранов парусами надувались полотнища призывов. Полотнища потемнели, отчего каждое слово звучало еще суровее: «Родина в опасности!», «Все для фронта!». И Надежда была уже иной, чем ночью, у Груни, в минуту отчаяния. Она словно пробудилась. Грохот площадки, людской водоворот, новые обязанности, новое задание, а тут еще встреча со своими, прибывшими сюда раньше с эшелонами, — все это снова дохнуло уже знакомым, боевым.
Озабоченная новыми, непривычными графиками и нарядами, она и не заметила, как пролетел день. И начисто забыла о жилье. А когда начкоммунхоза стал просить Надежду еще одну ночь где-нибудь перебиться — он уже и на селе все пороги пообивал, и все тщетно, — а она придумать не могла, куда ей деваться, опять появилась Груня.
— Айда к нам.
Конечно, Надежда пошла. Что же другое ей оставалось? Как ни неловко ей было, но решилась еще одну ночь стеснить Груню. А когда вошла
