молча смотрели на родной город. По обе стороны встали Жадан и Марко Иванович. Рядом остановились Шафорост и Чистогоров. К ним присоединились Додик и Влас Харитонович, а к тем уже все, кто ехал в этой колонне, — мастера, бригадиры, прокатчики, водители. Все сорок человек, не сговариваясь, выстроились в ряд и застыли в крепких объятиях.
Никто не произнес ни единого слова, никто не говорил «прощай», не сомневался в возвращении, но у каждого невыносимо щемило сердце, раздирало душу, и все, не стесняясь, плакали. Сорок мужественных, бывалых, обстрелянных, сильных стояли, обнявшись, и плакали.
Сгущались сумерки. Кровавым заревом пылало Запорожье.
Авторизованный перевод Изиды Новосельцевой.
НА КРУТОЙ ДОРОГЕ
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Стонала река Урал. В эту ночь она особенно тоскливо стонала, растревоженная осадой тяжелых нагромождений туч. Время от времени холодные их громады разбивались о прибрежные скалы, рассыпались пылью, вскипали мутными вихрями, и тогда река, как бы противясь внезапному натиску холода, заходилась еще стоном, волнуя, тревожа и без того встревоженную душу.
Вдали, на другом берегу, беспрерывно сверкали молнии, вспыхивали зарева, выхватывая из темноты силуэты доменных башен, линии труб, переплетения воздушных трубопроводов. И Надежда на мгновение забыла, где она. Ей виделся Днепр, виделось Запорожье, виделись могучие огнедышащие берега, а когда от очередной плавки снова багрянились тучи, перед нею уже как бы реально оживал родной завод, а далеко-далеко за выступом кручи угадывалось и сияние Днепрогэса.
И почудилось ей, что стоит она не на берегу зауральской реки, а на взгорье Днепра, совсем близко от плотины, у самой Набережной, где красиво выгибаются ряды тополей, и меж них грациозно высится тополь, который так любовно выхаживали они с Василем и который стал символом их любви.
Но все это только чудилось, только казалось. Днепр был далеко. Он был так далеко — за горами, за беспредельностью степей и лесов, — что даже страшно становилось. Будто туда уже и возврата не будет.
— Ты, я вижу, опять вся там, — неслышно остановилась возле Надежды женщина одного с нею возраста.
Так же, как и Надежда, она в грубых мужских валенках, в рабочей фуфайке, плотно укутанная в шерстяной платок. Подошла и встала рядом, не объясняя, где именно «там», — ведь и так понятно. И не нужно утешающих слов, ибо никакими словами не помочь тому огромному горю, которое больно затронуло и Надежду, глубоко ранило ее душу. Женщина прижалась плечом к Надежде и так же стала смотреть сквозь мглу вдаль, словно тоже переносясь через горы и леса к далекому, никогда не виденному ею Днепру, прежде величественному, чарующему, а теперь обагренному кровью, погруженному во мрак.
Надежда благодарно повернулась к ней. Эта скупая на слова уральская горянка уже одним своим присутствием вызывала чувство облегчения. Есть люди неумеренно щедрые на слова утешения. Как бы ни было велико твое горе, они непременно начнут уверять, что ничего ужасного нет, все пройдет и скоро снова вернутся радость и счастье. Заверяют горячо, хотя в душе вряд ли верят, что заверения их сбудутся. За время войны, за месяцы мучительного неведения о судьбе Василя, Надежда вдоволь наслушалась таких пустопорожних утешений, от которых, как и от холодного равнодушия, не становилось легче.
Груня, или Груша, как любовно называли неразговорчивую девушку, с первой же встречи, еще в тот день, когда автоколонна эвакуированного завода после долгой и нелегкой дороги добралась наконец сюда, тронула Надежду своим искренним участием.
Тогда стояло ненастье. Дождь перемешивался со снегом. Пока доехали, промокли, замерзли так, что зуб на зуб не попадал. Но укрыться под крышей и согреться удалось не сразу. Хоть их и ждали, и жилье заранее приготовили, но дыхание войны опередило автоколонну, ворвалось сюда раньше — дни и ночи принимал город эшелоны эвакуированных и размещал в кварталах зауральских рабочих поселков. Когда прибыли запорожчане, тут уже ни в одном доме не было свободного уголка. Волны эвакуированных захлестнули даже сараи и непригодные для жилья помещения. Клубы, конторы, школы были переоборудованы в госпитали. Почти ежедневно в каждой квартире происходило очередное уплотнение.
Энергичные уралки из местного женского совета, в который входила и Груня, под неутихающим дождем, охая и сочувствуя, уже далеко за полночь развели по квартирам утомленных дорогой, окоченевших запорожчан.
Однако Надежде места не нашлось. Ее и в списках-то не было: считали, что по приказу Морозова она уже давно выехала из Запорожья. Наверное бы, до утра ежилась и дрожала возле своего грузовика, если бы здесь снова не появилась Груня.
— А о тебе забыли, что ли?
— Не знаю.
— Солдатка?
— Да.
Какую-то минуту она молча разглядывала Надежду, что-то взвешивала.
— Как тебя зовут?
— Надежда.
— А я Груня, — сказала она и ловко вскинула на плечи мокрый Надеждин узел. — Айда ко мне.
Шлепая по лужам, они прошли сонную улицу и выбрались на окраину. Из темноты проступали очертания недостроенных домов. У одного Груня чуть-чуть задержалась и показала на третий этаж, где слабо отсвечивали свежевыструганные косяки окон и дверей.
— Наша квартира.
Надежде нетрудно было догадаться, что сейчас Груня сама перебивается под чужой крышей, но, если бы не война, вероятно, уже жила бы тут, в этом доме. Теперь же квартира для нее осталась только мечтой.
Они зашагали дальше. Вскоре добрели до старого поселка и вошли в тесный домишко. Неровные, бугроватые стены, низкий горбатый потолок, перекошенные рамы небольших окошек — все говорило, что это жилье сотворено из сарайчика, сотворено наспех и ненадолго, лишь бы кое-как перебиться в нем семье Груни нынешнее лето и, может, осенью, но теперь суждено ему было приютить их и на зиму, а возможно, и на более долгий срок.
— Принимай гостью, — сказала Груня старой, с виду суровой женщине с жесткими волосами, седой гривой спадавшими на плечи.
Старуха, видно, не ждала чужого человека. Как была в нижней, не по росту длинной сорочке, так и открыла внучке дверь и теперь стояла на пороге, словно в белом саване.
— Добрым людям всегда рады, — сказала сухо.
Но, вероятно, догадавшись, что за гостью привела внучка, смягчилась:
— Ну что ж, как-нибудь разместимся. Я с детьми лягу, а вы вдвоем вон там, — кивнула она на узенькую кровать.
— Ох, да я и посидеть могу до утра. Мне лишь бы в тепле, — засмущалась Надежда, понимая, сколько забот причинила она людям своим появлением в их тесном жилище.
Но Груня, не выказывая ни
