5
Тем временем Окуни и его Экзистенциальный театр привлекали к себе все больше и больше внимания. Подобно бродячим нищим Средневековья, с которых начинался театр кабуки, он колесил по стране со своей труппой, раскидывая желтый шатер повсюду, где мог получить разрешение, а также там, где не мог его получить: на пустынных автостоянках, заброшенных сортировочных станциях, во дворах храмов, на берегах рек, на старых кладбищах, забытых аэродромах и — что наиболее известно — рядом со святилищем Ханадзоно на Синдзюку. Именно там он установил свой шатер, когда мы снимали его и других актеров в фильме про молодежный бунт «Одна ночь Синдзюку».
Конечно же еще задолго до этого мы с Окуни уладили все наши разногласия. Еще до «Одной ночи в Синдзюку» он сыграл в одном из «розовых» фильмов Бан-тяна, сценарий к которому написал я. Бан-тян поощрял желание своих ассистентов писать сценарии. Я написал уже несколько штук и все показал ему, но ни один из них не удостоился ни словечка его похвалы или критики. Хотя могло быть и хуже. Иногда в знак неуважения к сделанной плохо работе он разрывал рукопись у автора на глазах. А однажды забрал свеженаписанный сценарий с собой в туалет и подтер им задницу. Но на сей раз все было иначе. Я наконец написал то, что получило его одобрение.
— Неплохо, — заявил он, — будем делать.
Вот таким он был, Бан-тян. Никогда не кружил вокруг да около, решения принимал быстро и четко. Благодаря чему и умудрялся снимать по паре фильмов в месяц в течение многих лет.
Как бы там ни было, я был без ума от счастья — и в то же время от страха: а верно ли я поступаю? Не выдаст ли это меня с головой? «Влажные желания» — так назывался сценарий о девушке из буржуазной семьи, которая вот-вот должна была выйти замуж за молодого респектабельного банкира, их родители уже обо всем договорились. В первом эпизоде две семьи, одетые в строгие кимоно, встречаются в ресторане, чтобы обменяться подарками. Церемония снимается стилизованно, общим планом, с панорамированием, словно бы демонстрируя манеры японской буржуазии: неулыбчивые патриархи обмениваются штампованными любезностями, жены следят, чтобы никаких приличий не нарушалось, а молодая пара смотрит прямо перед собой без эмоций — их лица застыли, как маски театра но.
В следующей сцене молодая невеста (ее играет Дзюнко Кудзё) посещает дантиста. Пока она, распластанная, лежит в кожаном кресле, дантист сует ей в рот шприц, а потом начинает сверлить бормашиной. Следующая сцена: ее глаза закрываются, и в воображении всплывают образы того, что мог бы с ней сделать дантист, а бормашина превращается в гигантский вибратор, который имеет ее во все дыры. Дантистом дело не заканчивается, ее фантазии становятся все грязнее, она представляет, что ее насилует целая бригада строителей, затем пользует громадный черный американский солдат, засунув ей в рот пистолет, а потом она висит на веревках в комнате, полной гангстеров, которые крутят ее то туда, то сюда, наслаждаясь беспомощностью своей жертвы. Дантиста великолепно сыграл Окуни.
По форме это было конечно же «розовое» кино, мягкая порнушка, но здесь явно просматривалась и попытка сорвать лицемерные покровы с японского общества. Я подражал Жан-Люку Годару. Идея заключалась в том, чтобы показать, что бондаж для японцев — единственный способ достичь освобождения. Но освобождение это не настоящее, ибо существует только в мозгах. Настоящая революция для японцев наступит, когда они сбросят оковы и станут действовать в русле своих желаний. А революция, как сказал председатель Мао, это вам не званый ужин. Тогда японцы не были к ней готовы. Как не готовы и сейчас. Если честно, к ней не был готов и я. Но пускай до практической реализации было еще далеко, я, по крайней мере, продвигался к пониманию проблемы.
Для съемок «Одной ночи Синдзюку» мы выбрали более документальный подход — живая «хроника» вперемежку с выдуманными сценами. Брали интервью у людей как знаменитых, так и безвестных. Доктор Цунэо Хорикири, написавший бестселлер о сексуальной жизни в современной Японии, поведал нам о главной причине мужской импотенции (вероятно, все дело в огромных размерах предстательной железы, отличительном признаке японской расы). Бывший студенческий лидер, а ныне председатель совета директоров крупной торговой компании, Мунэо Судзуки рассказал о поражении 1960-х. И еще мы провели целую неделю с театральной труппой Окуни на Синдзюку. Одни актеры были просто детьми из провинции, желавшими найти в Токио свой дом. Но главной фигурой Экзистенциального театра (помимо самого Окуни) конечно же была Ё Ки Хи, его жена, наполовину тайка. Хотя держалась она как типичная китаянка, с неистовым темпераментом: так, однажды разбила пустую бутылку саке о голову мужа, заподозрив (и вполне справедливо), что он валяет дурака с молодыми актрисами. Много всего изменилось с того времени. Девушки все так же приходили на собеседование, но Ё всегда находила в них какие-нибудь изъяны. Поэтому главные женские роли были поделены между Ё и Нагасаки Сиро, который одевался в женские кимоно и говорил, как женщина, хотя на самом деле был здоровым бугаем, который однажды расквасил нос надоедливому боксеру, приставшему к Окуни в одном из баров Синдзюку (мы все немного побаивались этого Нагасаки). А роли красивых молодых людей обычно исполнял актер по имени Тора Сина.
Пьеса, которую мы записывали на пленку — «История Ри Коран: версия Асакусы», — была у Окуни одной из лучших, да и определенно самой успешной. В присущей ему манере Окуни брал куски из жизни легендарной кинозвезды военного времени, Ри Коран, смешивал их со своими детскими воспоминаниями об Асакусе, приправляя все это кусками из старых кинофильмов, героями комиксов наших дней и японскими мифами. В двух словах (как будто сказочные рассказы Окуни можно передать в двух словах) пьеса рассказывала о том, как Ри потеряла память, когда вернулась в Японию после войны. Блуждая по Асакусе в поисках своего прежнего «я», она встречается со странными людьми: с актером Кадзуо Хасэгавой (его играл Окуни), который появляется как один из персонажей популярного детективного рассказа; с капитаном Амакасу (Сина Тора), знаменитым шпионом, выступающим в образе звезды рокабилли; известная в Асакусе стриптизерша превращается — в кого бы вы думали? — в Ёсико Кавасиму, маньчжурскую принцессу, работавшую на нашу военную полицию, роль которой исполнял конечно же Нагасаки. В начале второго акта разворачивалась потрясающая сцена, когда Амакасу появляется в образе кукловода, держа на веревочках других персонажей. Но в конце акта куклы, медленно оживая, освобождаются от контроля хозяина. И становится ясно, что все это время Амакасу был призраком.
Мы отсняли всю пьесу, но в самом фильме была использована лишь одна, финальная сцена, когда Ри обнаруживает, что она и Кавасима на самом деле — одно и то же лицо. И когда призрак Кавасимы, благодаря искусной игре светом на сцене, исчезает на заднем плане, Ри остается одна среди декораций Асакусы — и начинает снимать с себя одежду, слой за слоем, будто очищает с луковицы кожуру, но никак не может раскрыть свое обнаженное естество… Шоу заканчивается, публика, неистовствуя, выкрикивает имя Ёсико и швыряет на сцену подарки.
После каждого представления устраивалась пьянка с актерами и друзьями. Говорили в основном Бан-тян и Окуни, пока остальные актеры наливали себе из больших бутылок охлажденное саке. Бан-тян говорил о политике. Окуни с ним спорил. «Моя революция здесь, — говорил он, — внутри этого шатра. Именно здесь я и создаю ситуации». Бан-тян настаивал, что ситуаций нужно больше. Что он не хочет замыкать все действие внутри шатра или ограничивать его киноэкраном. «Мы должны создавать новые ситуации, — сказал он, — на улицах, в парках, на пляжах, превратить весь мир в одну большую сцену!»
