Как ни удивительно, здесь, в Бейруте, со всем этим гораздо проще, особенно если ты не в тюрьме (хотя даже в Румие происходит немало того, что может поразить мужское воображение — правда, за хорошую плату). Взгляды арабов на эти вопросы куда менее ханжеские. Девушки, которые этого хотят, чаще всего христианки, которые не церемонятся и не скрывают своих желаний, если ты им понравился. Большинство из них ведут себя так же, как японские мужчины. С мусульманками все по-другому. Ты понимаешь, что они не доступны никому, кроме своих мужей. Но они никогда не бывают застенчивыми. И сочная морковка не раскачивается перед твоим носом лишь для того, чтоб ее убрали в тот момент, когда ты потянулся откусить лакомый кусочек.
Как бы там ни было, после стольких шатаний туда-сюда я подошел к следующему этапу своей карьеры: ассистент режиссера так называемых розовых фильмов. О них я должен кое-что рассказать. Хотя штамповали их быстро и за небольшие деньги — лишь бы порадовать унылых старых ублюдков в полуподпольных кинозалах, — некоторые из них были совсем не плохи. В силу того что большие киностудии уподобились склеротическим старикам, мрачно цепляющимся за жизнь и срыгивающим снова и снова одну и ту же дрянь, «розовая» киноиндустрия стала привлекать к себе самых ярких и талантливых. Правда, приходилось соблюдать определенные правила: одна сцена с сексом каждые шесть минут (не пять, не семь, а всегда шесть; я никогда не пытался выяснить почему, но все кинопроизводство просто кишело подобными тайными практиками). Между сценами секса можно было вставлять куски со всевозможными идеями. Сам секс между тем также был ограничен своими неизменными ритуалами: сами половые акты, включая изнасилование, пытки, даже убийства (в то время очень популярным было удушение поясом от кимоно) были дозволены, но демонстрация одного-единственного лобкового волоса строжайше запрещена. Гениталии, мужские или женские, к показу не допускались вообще.
Режиссер, ассистировать которому было для меня несказанным счастьем, огромный медведеподобный субъект по имени Бантэки Сугихара, которого все звали Бан-тян, был также известен как «король изнасилований». Он просто собаку съел на съемках фильмов самой разной стилистики — от картин со школьницами до скромных-домохозяек-затраханных-целой-оравой-гангстеров. Но больше всего он любил снимать фильмы с американскими военными базами — особенно популярный в то время стиль «розового» кино. Самыми удачными его фильмами были: «Окинава красных фонарей», «Оскверненные ангелы военной базы Ацуги», «Изнасилование по-морпеховски» и «Дзама: лагерь насильников». Последний, кстати, стал абсолютным хитом у студенов. Героиня, которую играла великая Такано Фудзико, бывшая стриптизерша из Осаки (упокой земля ее душу), заражается сифилисом после того, как ее изнасиловали пятеро американских солдат. Месть, которую она придумала вместе со своим японским любовником (Тору Осано; это одна из первых его ролей), сводится к тому, чтобы переспать с как можно большим количеством янки, чтобы все они умерли от этой проклятой болезни.
Все любимые фильмы Бан-тяна были такими же политизированными. Политика являлась источником его жизненной силы. Гордый уроженец Осаки (в отличие от меня, он никогда не скрывал свой акцент, наоборот, культивировал), Бан-тян впервые сделал себе имя, когда был студенческим лидером в 1960-е. Он был прирожденным лидером: широкоплечий, длинноволосый, с громовым голосом, пить умел — будь здоров. Есть такая известная картина голландца Франца Халса — «Веселый собутыльник». Вот именно так он и выглядел: вечно рот до ушей — и всегда в центре внимания любой толпы. У него тоже не было отбоя от девчонок, а сам он был готов на что угодно, лишь бы угодить им. И такими же были мужчины, его окружавшие. Все просто обожали «короля изнасилований».
Причина, из-за которой он взял меня в съемочную группу, связана не с моим художественным талантом, а скорее с моим рождением. Он даже называл меня «Мисава» — по названию моего родного города. Мое настоящее имя, Кэнкити Сато, никогда не слетало с его губ; он не называл меня даже Кэн-тян, как мои друзья. Тот факт, что я вырос рядом с американской военно-воздушной базой, был моим самым привлекательным качеством (по крайней мере, с его точки зрения). «Мисава, — говорил он обычно, — ты получил самое ценное образование, какое только можно вообразить. Ты видел империалистическое угнетение собственными глазами. Ты жил в нем. И сейчас главное — реализовать сей опыт на практике».
Конечно же я в свое время читал Маркузе. Но все равно плохо понял, что за «практику» он имеет в виду. На этот счет Бан-тян выражался расплывчато. Он никогда не говорил прямо, что нужно делать, направляя людей с помощью примеров и позволяя им делать собственные умозаключения. После дня съемок в Токио или его окрестностях он обычно заводил толпу ассистентов в свой любимый бар на Синдзюку, который назывался «Пепе Ле Моко» в честь французского фильма с Жаном Габеном. Он был для нас как отец или старший брат, всегда оплачивал наше пиво и нашу еду, но главное — учил нас думать. Сам он пил виски «Белая лошадь», чистый, без воды или льда. И все время говорил, говорил, говорил, его слова текли рекой, — о жизни, об искусстве и о политике. Однажды он проговорил два с половиной часа без перерыва, лишь изредка прихлебывая из своего стакана или протягивая его кому-нибудь, чтобы налили еще.
Как-то раз, после особенно продолжительного возлияния, он сделал то, что я сперва счел для себя унизительным, но что оказало огромное влияние на всю мою дальнейшую жизнь.
— Мисава, — прорычал он, уставившись на меня глазами, которые от алкоголя уже превратились в узкие щелочки. — Ты не злишься?
— Злюсь, Бан-тян?
— Злишься!
— Да, но на что?
— Вот в чем вопрос, не правда ли? — сказал он и врезал мне кулаком по лицу.
Я почувствовал жгучую боль в щеке. Но что было еще хуже, я не знал, как на это реагировать. Я просто остолбенел. Другие тоже уставились на Бан-тяна, ждали, хотели увидеть, что он сделает дальше. Я же только и смог, заикаясь, произнести:
— За-з-зачем вы это сделали?
— Реагируй! — завопил он. — Реагируй! Я тебя ударил! Ударь меня!
— Зачем?
— Ты злишься на американских угнетателей?
— Да.
— Ты злишься на них за то, что они уничтожили нашу свободу, за то, что они развращают наших юношей и насилуют наших девушек? Ты злишься на капиталистическое общество за то, что оно превращает наш народ в бездушных рабов потребления? Ты злишься на буржуазную мораль, которая подавляет наши естественные желания?
— Да! — выпалил я, и слезы ручьями хлынули из моих глаз. — Да, да, да!
Он вдруг понизил тон и стал успокаивать меня, как мать успокаивает дитя:
— Тогда сбереги эту злость и приведи ее в действие. Найди способ изменить мир. Оцени свое желание отомстить, положи его в ящик и, когда придет время, используй его конструктивно во имя свободы, мира и справедливости. Мы пытались изменить Японию в тысяча девятьсот шестидесятом. Мы потерпели неудачу. В этом я виню как себя, так и Киси с его бандитами. Сейчас я могу лишь попытаться изменить своими картинами фальшивое сознание масс. Я все еще полагаю, что это стоит делать, хотя сам процесс будет очень медленным. С другой стороны, ты еще очень молод. У тебя есть шанс по-настоящему что-то изменить. Дождись этого момента, будь терпелив. Когда он наступит, ты об этом узнаешь. И тогда не раздумывай. Просто действуй, и все.
