– А он тут ни при чем. Это политикам надо сказать спасибо. Сам ведь знаешь, тема полуострова опять стала актуальной. Следовательно, и дедушкины стихи.
– Думаешь, он бы хотел… так?..
Отец положил руку ему на плечо.
– Сложно сказать. Я надеюсь, когда-нибудь он сам ответит на этот вопрос. С другой стороны – разве должны мы были отказываться от такого предложения? Полное, академическое…
– Почему вы мне раньше не сказали?
– Я до последнего не был уверен. Только сегодня подписали договор.
– И все черновики вы отдадите им?
Мама покачала головой:
– Только копии, это наше условие. Все будет в порядке, сына. Все – как надо.
Позже, в постели, глядя в потолок, расчерченный на квадраты светом уличного фонаря, Сашка вспоминал свое выступление. Как он заявил: «Моего деда всегда пытались использовать. Повстанцы, миротворцы, власти, критики…»
Раз за разом прокручивал одни и те же свои слова.
Вспоминал слова отца, матери. Вспоминал незнакомца. «Ты уже наказан, и это… это слишком, даже для тебя».
Где-то совсем рядом молча, как дедов шар, ожидало понимание.
* * *
В школе их собрали в актовом зале и каждому выдали по диплому. Сашке с Курдиным – еще и грамоты. Долго хлопали, говорили глупости.
Курдин был мрачен, язвителен, нелюдим. На переменке окоротил Вадю, который начал зубоскалить про прическу классной, – и ухромал во двор.
– Совсем зазнался, – хмыкнул Лебедь. – Перечитался небось дедовых архивов. «Чванливый победитель, не забудь, и над тобой когда-нибудь взметнется фортуны меч!..»
На лавочке Курдин сидел, чуть вывернув ногу, чтобы не сгибать. Сашка небрежно плюхнулся рядом.
– Дома влетело?
– Так… – сказал Курдин, помолчав. – Ерунда. Победителей не судят. А твои что?
– Гордятся, блин.
– Везучий ты, Турухтун…
Сашка неопределенно пожал плечами. Посидели молча, наблюдая за младшаками, гасавшими с мячом по спортплощадке.
– Слушай, – решился наконец Сашка. – Есть одно дело…
Прямо перед их ногами в луже шалели воробьи. Сашка говорил, а сам не сводил с них взгляда.
Курдин выслушал молча, ни разу не перебил.
– Зачем? – спросил хмуро. – Зачем тебе?..
– Надо.
Со спортплощадки прилетел мяч, вспугнул воробьев. Те порскнули на ветку и оттуда лихо, по-птичьи бранились на горе-футболистов. Курдин поднялся и, примерившись, запульнул мяч младшакам.
– Почему я? – спросил, не оглядываясь. Сашка даже не сразу догадался, что это он к нему обращается.
– А ты не проболтаешься – вот почему.
– Уверен?
Сашка не ответил.
Прозвенел звонок.
– Так подумаешь?
– Знаешь, почему я вообще взялся писать про деда? Я же его сначала не воспринимал. Дед для меня был отдельно, шарик – отдельно. Он лежал у себя в комнате, приехали врачи, потом вынесли из комнаты шарик – а он так и остался лежать на постели. Никакой связи. – Курдин обернулся и посмотрел на Сашку. – А после того случая – ну, когда ты полез драться, – я вдруг услышал его. Впервые. И понял, что это действительно он. Ну, просто вот как если бы дед попал в катастрофу или тяжело заболел и стал… вот таким. Мне было стыдно, Турухтун, – признался он после паузы. – Вот почему я полез во все это: дневники, архивы. Ну и мама… ты сам видел. Она же такой не была. Думаю, она тоже не верила, что шарик – это он. А потом услышала его и…
Сашка ждал. Покраснев до ушей.
– В общем, – сказал Курдин, – приноси. Разберемся.
* * *
Им дали задание на каникулы и наконец отпустили. Сашка дожидался Настю во дворе, прокручивая в голове разные варианты того, как сказать про лето. И потом все продолжал прокручивать, даже в маршрутке.
– Ты сегодня какой-то странный.
– А? Извини, я просто…
– Что «просто»?
Он молчал и смотрел на экран, висевший над водительским местом. Обычное дело, по таким крутили рекламу и городские новости. Сейчас как раз речь шла о дружественном визите одного из представителей Временного Комитета. Мол, визит завершается, министр отбывает на полуостров, поскольку неотложные дела требуют его присутствия…
Показали, как министр с двумя помощниками идет вдоль выстроившихся гвардейцев и поднимается по трапу. Под музыку – наверное, под гимн новой автономии.
Сашка, конечно, узнал мелодию. В последние месяцы он слышал ее слишком часто, в основном по ночам.
На полсекунды крупным планом мелькнуло лицо. Даже шрам, змейкой ускользающий в седину над виском.
Настя взглянула на экран слишком поздно, когда уже показывали другой сюжет.
– Слушай, – вспомнил Сашка, – может, ты в курсе. Как переводится слово «атар’ин»?
– Вообще-то по-разному, зависит от контекста. Тебе зачем?
– Да у деда в записях встречал пару раз.
– Чаще всего так называли приемного отца или просто человека, который старше по возрасту и на которого равняются.
– Типа учителя?
– Но только не школьного, а такого, знаешь… по жизни.
– А «ту пропэйлоча»?
– Может, «ту пропэйлоч-ар»? Тогда – «ты прощен». Тоже у деда в записях нашел?
– Тоже… Настя, – решился он наконец, – тут такое дело.
– Молодые люди, – встряла тетка, топтавшаяся у них за спиной и с сопением перекладывавшая сумку из руки в руку, – вы сходите? А то стали, понимаешь… ни пройти, ни проехать!
Не дожидаясь ответа, она начала протискиваться между ними, работая плечом как тараном.
От остановки шли, смеясь и обсуждая таких вот… таранистых и горластых. Но шутки были какие-то вялые, словно размороженные овощи.
– Я уезжаю, – сказал Сашка, когда пересекали аллею. – Летом; родители купили путевку.
Настя какое-то время молчала, просто шла рядом, крепко сжав его ладонь своей.
Впереди на лавочке, подстелив газетку, мостился ветхий старик. Хмуро поглядел на них и за чем-то полез в карман куртки.
– Саш…
– Я знаю, самому обидно, но… это не на все лето, только на месяц. Я не могу отказаться.
– Саш, я тоже уезжаю.
– По путевке? Куда? Может, и ты в…
– Нет, Саш. Я не по путевке и не летом. Через пару недель. Папу переводят на полуостров.
– Надолго? – только и спросил он.
– Не знаю. Будешь мне писать?
– Конечно! Может, отпрошусь у своих и приеду, когда вернемся.
