грани того, чтобы обвинить Янтаря. Ученик всегда предает учителя, и это нормально, ученик отрицает старое, рвется к новому. Но если учитель предает ученика…
— Хватит нравоучений! — перебиваю я, и ковшик сердито булькает.
Глаза ее не просто блестят, из них текут слезы, безмолвные, прозрачные, точно жемчужинки, одна за другой скатываются по гладкой блестящей коже, и запах яблок становится сильнее.
— Истинное обучение — готовность отдавать, — голос Луч звучит тихо, мягко, но слова вонзаются в меня словно кошачьи когти. — А ты не отдаешь. Не жертвуешь ничем из своего. Никогда. Даже от горячего вонючего пойла не готов оторваться ради того, чтобы просто обнять меня.
Мне хочется закричать в ответ, сказать, что она давно хочет приручить меня, заполучить в мягкие лапы, подчинить и сделать частью себя, и что она называет это подчинение любовью. Хочется в очередной раз воскликнуть, что я не могу ответить ей тем, чего она желает, я не в силах почувствовать, что ей надо, что ее усилия бесплодны, она зря сюда ходит, что я такой, какой есть, и не изменюсь, не стану таким, каким ей нужно.
Но я молчу.
Луч читает ответ в моих глазах, видит невысказанные слова, она отшатывается, будто ее ударили по лицу, и выскакивает из кухни.
А я поворачиваюсь туда, где выкипает на чрезмерно сильном огне мой глинтвейн.
Запах горелого становится слишком уж назойливым, волна жара бьет в спину, рев пламени звучит оглушающе, того пламени, которое никогда не навещало здешний очаг, но сейчас полыхает там, не нуждаясь в дровах. И высится на его фоне черная фигура, вырезанный из тьмы мощный человеческий силуэт.
Хотелось бы верить, что лишь из той тьмы, что всегда со мной, плещется в левой глазнице, отрезает от меня половину мира. Но нет, это не порождение моего угасающего мозга, это незваный гость, слишком хорошо и давно мне знакомый.
— Неужели ты не рад меня видеть? — спрашивает Черный с издевкой, и пламя за его спиной гаснет, зато глаза вспыхивают двумя углями.
Я снимаю с печи ковшик, на дне которого плещется мерзкая густая жижа. Действительно «пойло», Луч права.
— Я был очень рад, когда Янтарь пришел ко мне час назад, чуть не на коленях приполз, — продолжает Черный, и я не могу удержаться, вздрагиваю.
Двуязыкий — одно из имен его, и Паук Лжи — другое, но в этот раз он не врет.
— Для чего ты столько сил потратил на него? Чтобы он сбежал ко мне вот так? — насмешливый, резкий голос царапает уши. — На что ты годишься в этом случае, Седой? Неужели ты и правда состарился? Ни на что больше не способен? Может быть, пора, а? — Гость делает шаг ко мне, поднимает руку. — Пора наконец признать мою правоту и сдаться? Убедиться, что я предлагаю им то, что не в силах предложить ты!
— Я дарую им бессмертие! — восклицаю я.
— В словах, которые будут повторять другие? — Огненный смех рокочет у него в глотке, точно лава в жерле вулкана. — Я же даю им жизнь, полную славы, денег, удовольствий. Всего. Просто полную. И кто учит по-настоящему?
Я стискиваю зубы, пытаюсь вспомнить, когда мы сходились с ним вот так, лицом к лицу… три жизни назад, или пять, или вовсе десять, в кругу каменных идолов на острове посреди Тихого океана? Тысячи лет Черный рушит то, что создаю я, извращает все, чего касается, делает чистые зеркала мутными и строит для учеников прямые дороги в ад.
Но сам я всегда ли правдив? Или позволяю себе обман ради блага тех, кого учу?
— Ты возишься с ними, как с детьми, которых у тебя никогда не было и не будет, — говорит он монотонно и уверенно. — Они вырастают, отбирают у тебя все, и тебе приходится корчиться и страдать, глядя, как они извращают твои мысли, портят твои задумки. Зачем? Разумнее превращать их в рабов, в тех, кто отдаст все ради тебя, кто будет мучиться вместо тебя, если понадобится! Пользоваться их трудом, а не отпускать на свободу!
— Но иногда они летают, — возражаю я. — Добираются до высот, которых не достичь мне… не достичь мне… мне…
Последнее слово я не могу произнести, не хватает решимости довести фразу до конца — «мне, бескрылому».
Черный улыбается, показывая зубы как обсидиан, и мелькает среди них алый язык. Знает, конечно, знает этот лжец то, что причиняет мне величайшую боль, что сидит ядовитым червем в моем сердце, ведь мы с ним — не разлей вода, не было ни одной жизни, чтобы я пришел в этот мир в одиночку, без него. Снаружи атакует он меня, но изнутри тоже звучит его голос, и где мой вечный соперник на самом деле бьет сильнее — трудно разобрать.
Сегодня он пришел, чтобы излить злобную радость, показать силу — ведь до этого поймал ценную добычу, талант уровня Янтаря рождается не каждый век.
— У меня они тоже летают, — говорит он. — Невысоко, но зато туда, где есть много меда. Не твоего, жидкого и прозрачного, а настоящего, темного, сытного, который дарует не боль, а радость. И я научу Янтаря так, что он полетит — так, как я ему велю, и туда, куда прикажу. Не сомневайся, ты это обязательно увидишь.
«Нет!» — колоколом бьется в голове.
А Черный отступает в ревущее у него за спиной пламя, исчезает с шипением огня, залитого водой. Я остаюсь в одиночестве посреди кухни, держу ковшик, смердящий горелой травой и пожаром, и пытаюсь смириться с мыслью, пахнущей свежей кровью и распрей.
Мне придется не просто вернуть Янтаря, а вырвать его из лап своего злейшего врага…
* * *
Луч возвращается.
Она всегда возвращается, несмотря на мой холод, на неспособность ей ответить. Наверняка она на самом деле любит меня… из жизни в жизнь, из эпохи в эпоху, без шансов на взаимность, без смысла и цели.
Может быть, это и есть настоящая любовь?
— Он приходил? — Она замечает все — и сажу на потолке, и свежие угли в очаге, и во что превратился глинтвейн.
Я киваю:
— Янтарь у него.
— Что будешь делать? — спрашивает Луч, а я смотрю на нее, на прекрасные синие глаза с вертикальным кошачьим зрачком, на стройную фигуру под серым платьем, на белые руки.
Умею ли я любить так, как она? Готов ли я жертвовать собой так, как это делает она? Ради учеников, ради своего долга, будь он проклят?
— Может, пусть он его забирает? — спрашивает она. — А мы останемся вдвоем, с тобой. Только вдвоем,
