открылась слабость аргументов прошлого, это могло бы послужить лишь новым мотивом для нетерпения, мотивом, в силе которого нельзя сомневаться. Таким образом, достаточно, чтобы сегодняшний день не удовлетворил нас, для того, чтобы мы были, так сказать, органически обязаны уничтожить все, что его поддерживает, и тем подготовить наступление завтрашнего дня. Даже если бы мы отчетливо видели все неудобства и опасности слишком быстрой эволюции, тем не менее мы должны были бы пренебречь всяким терпением и осмотрительностью для того, чтобы верно выполнить функцию, предназначенную нам гением рода. В атмосфере общественности мы представляем собою кислород, и если мы будем вести себя, как инертный азот, то мы совершим измену против миссии, доверенной нам природой, а такая измена, в порядке возможных преступлений, явилась бы самым тяжким и непростительным из всех. Нас не должны смущать последствия, иногда досадные, нашей поспешности; такого раздумья нет в нашей роли, и считаться с ними значило бы прибавить от себя неверные слова, которых нет в подлинном тексте, продиктованном нам природой. Человечество избрало нас для того, чтобы мы первые возвестили о светиле, поднимающемся на горизонте. Оно распределяет свои силы, как ему кажется удобным. На каждом из перекрестков дороги, ведущей к будущему, оно выставило по десяти тысяч людей против каждого из нас для того, чтобы охранять проход; поэтому не станем опасаться, что наиболее прекрасные башни былого могут остаться без достаточной охраны. По своей природе мы склонны к тому, чтобы слишком мешкать и предаваться чувствительности над неизбежными руинами. И в этом наша величайшая вина. Самое меньшее, что могут делать наиболее робкие из нас, – а они уже весьма близки от измены, – это не прибавлять лишнего груза к огромной мертвой тяжести, которую влачит сама природа. Но другие да повинуются слепо призыву внутренней силы, которая толкает их вперед. Даже если разум их не оправдает ни одной из крайних мер, в которых они принимают участие, пусть они действуют и надеются наперекор своему разуму, ибо вследствие притяжения земли постоянно следует целиться несколько выше той мишени, в которую желаешь попасть.
Не нужно опасаться того, что мы будем увлечены слишком далеко; пусть никакое размышление, как бы оно ни было верно, не остановит и не ослабит нашего порыва. Наши грядущие излишества необходимы для равновесия жизни. Довольно вокруг нас людей, которых исключительная обязанность и точная миссия заключается в том, чтобы тушить огни, зажигаемые нами. Будем стремиться к самым отдаленным пределам наших мыслей, наших надежд и нашей справедливости. Не станем повторять себе, что подобные усилия достойны лишь лучших из нас. Это неправда. Самые смиренные между нами, те, которые предчувствуют непонятную им самим зарю, должны ожидать ее на вершине своей собственной души. Их присутствие на этих посредствующих вершинах наполнит живою материей опасный промежуток, разделяющий первых от последних, и поддержит необходимые сообщения между авангардом и массой армии.
Подумаем о великом незримом корабле, который уносит в вечности наши человеческие судьбы. Наподобие кораблей наших ограниченных океанов, и у него есть свои паруса и свой балласт. Если мы боимся, что при выходе из гавани его будет качать боковой или килевой качкой, то отсюда не следует, что нужно увеличить вес его балласта, снеся в глубину трюма его прекрасные белые паруса. Они были вытканы не для того, чтобы покрываться плесенью в темноте наряду с дорожными камнями. Балласт можно найти повсюду. Все булыжники порта, весь прибрежный песок годен на то. Но паруса редки и драгоценны. Их место не в потемках трюма, а среди света высоких мачт, где они вбирают в себя дыхание пространств.
Не станем повторять, что лучшая истина обретается в чувстве меры, в золотой середине. Это было бы, может быть, верно, если бы чувства и надежды большинства людей не были слишком низки. Вот почему необходимо, чтобы мысли и надежды других были выше, чем этого требует благоразумие. Золотая середина сегодняшнего дня завтра будет признана чем-то бесчеловечным. В случайной, прочитанной мною старинной фламандской хронике Марка ван-Варневика я нахожу любопытный образчик подобного мнения, продиктованного благоразумием, или, вернее, здравым смыслом, чувством меры. Марк ван-Варневик был богатый гентский буржуа, образованный и мудрый. Он оставил нам подробный дневник всех происшествий, случившихся в его родном городе с 1566 по 1568 г., т. е. от первого безумного порыва иконокластов до ужасной репрессии герцога Альбы. В этом подлинном и сочном рассказе достойны удивления не столько живые краски повествования и живописная точность мельчайших подробностей в описаниях повешений, сожигания на костре, пыток, возмущений, битв, проповедей, описаниях, напоминающих картины Брегеля, сколько ясное, невозмутимое беспристрастие самого рассказчика. Будучи ревностным католиком, он с одинаковой умеренностью порицает излишества реформатов и испанцев. Он, по преимуществу, нелицеприятный, справедливый судья. Он является самым совершенным носителем наивысшей практической умеренной мудрости, наилучших намерений, самой разумной и здоровой гуманности, наиболее уравновешенной и просвещенной снисходительности и жалости своего времени. Он иногда позволяет себе выражать сожаление по поводу того, что столько казней оказались необходимыми. Не решаясь открыто поддерживать столь парадоксальное мнение, он внутренно склоняется к тому, что, быть может, вовсе не необходимо сожигать такое великое множество еретиков. Но он ни одной минуты не задумывался о том, не лучше ли было бы вовсе никого не сожигать. Такая мысль казалась столь необычайной, она находилась на такой крайней точке человеческого мышления, что даже никогда не приходила ему в голову, что ни разу не показывалась на горизонте или на вершинах сознания его эпохи. Между тем такое мнение является скромной золотой серединой сегодняшнего дня. Не происходит ли то же самое в настоящую минуту со всеми неразрешимыми вопросами, касающимися брака, любви, религии, власти, войны, справедливости и т. д.? Не достаточно ли долго жило человечество для того, чтобы наконец убедиться, что истина всегда на стороне идеи самой крайней, т. е. самой высокой, обитающей на вершине сознания? В настоящую минуту мнение, наиболее благоразумное в области социального вопроса, убеждает нас напрячь все усилия к тому, чтобы мало-помалу уменьшить неизбежное неравенство и распределить более равномерно счастье жизни. Крайнее же мнение требует немедленного всеобщего раздела имуществ, полного уничтожения собственности, обязательного труда и т. д. Мы еще не знаем, как будут осуществлены эти требования, но уже и теперь очевидно, что благодаря самым обыкновенным обстоятельствам они со временем покажутся столь же естественными, как в свое время показалось уничтожение права старшинства или привилегий знати. В подобных вопросах, соразмерных с жизнью всего рода, а не отдельного племени или индивидуума, не следует довольствоваться опытом истории. Утверждения и отрицания истории движутся лишь в ограниченном круге. Истина здесь
