отыграл их. А сейчас, не повышая голоса, безукоризненно вежливо он разносит меня в пух и прах! Понимаю… я, черт подери, всё понимаю…
— … политика, Алексей Юрьевич, не делается с наскока, — устало выговаривает мне дипломат, полуприкрыв воспалённые глаза красноватыми, набрякшими веками, — как бы вам не хотелось иначе!
— Полагаю, — чуть склонил голову Извольский, — что руководствовались вы благими намерениями…
Его щека явственно дёрнулась, а рука, которой они придерживался за спинку стула, сжалась так крепко, что я явственно представил, как она сжимается на моём горле.
— … видя, разумеется, всех служащих МИДа не то прислужниками царского режима, не то бездельниками, взятыми на тёплое местечко исключительно по протекции.
В словах его прозвучала еле заметная усталая усмешка, но лицо осталось бесстрастным.
— А вы, — продолжил дипломат, отворачивая от меня к окну, — со всем пылом, свойственным молодости, исправляете наши ошибки, искренне полагая себя правым.
— В иное время… — произнёс Александр Петрович и замолк.
— В иное время, — повторил он, — я бы только посмеялся над подобным, но… увы, время сейчас страшное! Политикой занимаются вовсе уж случайные люди, лихо перекраивая карту страны и мира. Не вы первый… и увы, не вы последний!
— Увы, — повторил он, — но сейчас Империя Российская, как бы она не называлась (!), переживает такие времена, что даже юноша, говорящий от имени страны, может быть действительно принят за её голос!
Понимаю внезапно, что стою перед ним навытяжку…
… и это, чёрт подери, неприятно! Действительно, как мальчишка…
Но несколько секунд спустя забыл обо всём неприятии, и вижу только усталые, печальные глаза человека, который служит России…
— Признаться, — в голосе посла прозвучала приязненная нотка, — отчасти я этой ситуации виновен я сам.
Он слегка усмехнулся в усы и прищурил глаза, как бы призывая оценить тонкую шутку.
— Молодые люди, подобные вам, инициативны, деятельны и мечтают изменить мир к лучшему. Надо было… — вздохнул он, обдав меня слабым запахом мятных пластинок, с тонкими нотками хорошего табака, — пригласить вас к себе на разговор, как только я узнал, что вы прибыли в Париж. Сам виноват… недооценил.
— Хотя казалось бы… — покачал он головой, — ведь должен! Должен был! Ваши действия в Москве показали, что вы, молодой человек, несмотря на годы, человек яркий, талантливый и обладаете задатками если не Наполеона, то по меньшей мере — одного из Его маршалов!
— Да… — выдохнул он, грустно усмехнувшись, — если бы!
— Так что, Алексей Юрьевич? — повернулся ко мне Извольский, улыбаясь едва заметно, но отчётливо приязненно, — Попробуем работать вместе?
— Я… да, разумеется! — поймал себя на том, что киваю головой, как болванчик, — Разумеется, согласен!
Выйдя из кабинета Извольского, я на миг прислонился спиной к резной дубовой панели, но собравшись с силами, качнулся на ослабевших ногах и вышел-таки из прокуренной приёмной, на ходу доставая платок и промокая потное лицо…
… как это недавно делали другие посетители.
Выйдя из посольства, я усмехнулся криво, и, промокнув ещё раз лицо посеревшим от пота платком, выбросил его в ближайшую урну. Это было…
… незабываемо!
Покосившись в сторону такси, задумался, но решил сперва зайти в кафе, а потом уже…
В голове — решительно никаких мыслей, она лёгкая и пустая, как воздушный шарик, и звонкая, как гвардейские литавры. Впечатление господин посол произвёл…
Не думаю, что ТАК умеют все дипломаты, но это, чёрт подери, уровень! Так…
— Воды, — без сил опускаясь на стул, прошу у подошедшего молоденького официанта, — и мороженого.
Кивнув понимающе, тот испарился, и через несколько секунд на столике появилась бутылка «Перье» и вазочка с абрикосовым мороженым. С трудом подавив желание выпить минеральную воду прямо из горлышка, дабы не терять времени, налил её в стакан и принялся медленно цедить, чувствуя, как наполняется жидкостью мой иссушенный организм.
Через полчаса и литр воды, я немного пришёл в себя и обрёл способность связно мыслить. Не слишком…
… но хоть так!
Анализируя разговор, я пришёл к выводу, что в общем-то, всё не так уж страшно. Неприятно, это да… но если быть честным перед самим собой, то вся неприятность заключается в том, что Александр Петрович, чёрт бы его побрал, выстроил всё так мастерски, что не получилось никакого разговора на равных, а скорее — отсчитывание гимназиста в кабинете у директора…
… и в этом — его ошибка! Я бы даже сказал — стратегическая.
Господин Извольский так спешил перевербовать меня, что по факту, говорил только он, я же отделывался преимущественно односложными ответами. А так бы…
— Да, — признал я, заев ложечкой мороженого горечь поражения, — слился бы. НЛП какое-то, чтоб его… Даже близко ни разу не сталкивался, хотя казалось бы!
Поразмыслив (но не забывая о мороженом!), пожал плечами и решил, что оно, пожалуй, и к лучшему. Если бы Извольский выстроил разговор не со столь явной позиции «старший-младший», а как-то более доверительно, я бы пусть не сегодня и не сейчас, но непременно проговорился бы. А так…
— Обидеться, что ли? — задумался, прикидывая начерно, уместно ли это будет для демонстрируемого психотипа, и решил, что вполне! Возраст такой… подходящий. Да и взбрыкнуть после подобного разговора — сам Бог велел!
А там видно будет — подыгрывать ли господину послу и дальше, сделав взбрык этакой попыткой отыграть часть позиций, чтобы выйти на желаемый уровень более-менее равноправных отношений, толи рвать всё и вся и безусловной, горячечной юношеской обиде. Главное — не встречаться больше с послом, по крайней мере — не наедине. Переиграет.
А в остальном…
— Е2 — Е4, — нервно пробормотал я, выскребая костяной ложечкой остатки мороженого из вазочки, — Гарсон! Счёт!
* * *
Несколько дней после встречи прошли в каком-то немыслимом интеллектуальном угаре. Нескончаемые потоки сознания так причудливо закруживали мысли в моей голове, что бесконечные «А что если…» выплясывают в сознании причудливую мазурку, выкидывая дикие коленца и мало не сводя с ума.
Бесконечное, и, чёрт подери, совершенно непроизвольное, самокопание, рефлексия, постоянные всплывающие сценки прошедшего разговора с Извольским и Даниэлем… А всё ли я сделал правильно?
Но нет, я точно что-то упустил! Бесконечные же метания по квартире и по улицам в каком-то горячечном бреду, когда сон, явь и болезненные фантазии становятся почти неразличимы.
Меряя шагами улицы, я то не замечаю ничего и никого, то начинаю подозрительно вглядываться в лица прохожих, соскакивать с трамвая на ходу и нырять в проулки, сжимая в кармане рукоятку «Браунинга».
Потом, разом, накатывает апатия, и я на много часов безвольно оседаю в каком-нибудь кабачке, не видя никого и ничего, присутствуя здесь и сейчас в виде тела, но никак
