По Аддис-Абебе, где каждому приписывались какие-нибудь темные дела, впоследствии пронесся слух, что Испанец (в отсутствие более вероятной кандидатуры) – папский шпион.
Четвертым членом нашей компании был крепкого телосложения врач-американец, намеревавшийся предложить свои услуги эфиопскому Красному Кресту. К нему прибился мистер Просперо, которого он спас от бессрочного заточения в одной из гостиниц Джибути. Мистер Просперо был оператором какой-то американской студии документальных фильмов. Несколькими неделями ранее он как сыр в масле катался в Японии, где имел собственный дом, собаку и полностью выкупленный седан, а снимал исключительно цветение сакуры и придворные церемонии. В считаные часы вырванный из этого праздного блаженства, он без гроша в кармане – все его средства заранее переправили телеграфным переводом в Аддис – был высажен в Джибути, хотя на всем свете не сыщется города, который бы менее сочувственно относился к иностранцам, жаждущим перехватить денег на железнодорожный билет. После этого жизнь его превратилась в затяжное мученичество, которое он переносил стойко, но угрюмо, как будто олицетворяя упадок духа, постигший, хотя и в меньшей степени, нас всех. В Аддисе его разместили в гостинице «Империал», на первом этаже, рядом с единственным входом; к нему в номер подселяли всех прибывающих документалистов вместе с их раскладушками и горами технической аппаратуры, так что вскоре его комната с нагромождением фото- и кинокамер, мятого исподнего, коробок с пленкой и початых банок с консервированной фасолью превратилась в уродливый конгломерат мастерской, склада и трущобной ночлежки. Я постоянно встречал мистера Просперо, и всегда в бедственном положении: то, промокший до нитки, он со скрежетом крутил ручку своей камеры в непроницаемой пелене дождя; то, подобно мячу в свалке регбистов, лежал ничком под босыми ногами обезумевшей толпы, то хромал, то стонал от несварения желудка, то метался в лихорадке. Он сделался персонажем античной трагедии, которого неотступно преследуют враждебные мойры. Через некоторое время из Америки прислали афишу, которая рекламировала его съемки. На ней был изображен по-военному молодцеватый и более чем по-военному неустрашимый юноша, спокойно стоящий за своей камерой, пока у него над головой рвались снаряды, а у колен катались переплетенные тела обнаженных воинов. Поверх этой кровавой бойни шли крупные буквы:
ЧТО Ж, ПАРНИ, МОЖНО НАЧИНАТЬ ВОЙНУ.
ПРОСПЕРО НА МЕСТЕ
Шестым и, несомненно, самым веселым из нас был англичанин, который вскоре неожиданно получил мировую известность: мистер Ф. У. Рикетт. Он сел на наш пароход в Порт-Саиде и в течение недели зарекомендовал себя как разбитной и незлобивый попутчик. С самого начала вокруг него витала какая-то тайна. Впрочем, каждый, кто ехал тогда в Аддис-Абебу, становился предметом некоторых домыслов. Мистер Рикетт в открытую говорил о какой-то «миссии», но под давлением нашего Радикала лишь уклончиво намекал, что везет абуне памятники коптской культуры. Он более охотно рассказывал о своре гончих, которых держал в Мидленде, а когда получал (это происходило нередко) длинные шифрованные телеграммы, опускал их в карман и равнодушно сообщал: «Это от моего егеря. Говорит, ожидается недурная охота на лисят». Мы с Радикалом записали его в торговцы оружием, которые, по слухам, толпами зачастили в Аддис-Абебу. В цветистых репортажах о полученной им концессии, которые через две недели распространились по всему миру, особо подчеркивалось «малозаметное прибытие» в страну мистера Рикетта и его проживание в «скромном пансионе». Ничто не могло отстоять дальше от его намерений и ожиданий. Он забронировал единственный на эфиопских железных дорогах вагон класса люкс и лелеял самые невероятные мечты о его роскоши, уверовав даже, что там будет своя кухня и свой повар. Между прочим, он любезно позвал с собой меня. Когда же мы приехали на вокзал, выяснилось, что наши места – в самом обычном вагоне. Точно так же он заказал роскошный многокомнатный номер люкс в отеле «Империал». И только когда стало понятно, что деваться нам некуда, мы поехали в превосходный пансион фрау Хефт.
Медленно тянулся день, ставший еще более гнетущим после обеда в придорожной закусочной; маленький поезд дергался и болтался, пробираясь по невыносимой местности среди валунов и муравейников. Здесь не наблюдалось даже следов дождя, из голого песка торчали редкие кустики, такие же бесцветные, как и окрестные камни; реки давно пересохли. На закате мы остановились на ночлег в Дыре-Дауа. Я вспомнил, с каким облегчением уносил оттуда ноги пять лет назад. Теперь, в вечерней прохладе, когда гостиничные огни освещали темные массы цветущих бугенвиллей, город показался мне довольно приятным. Начальник железнодорожной полиции пришел с вокзала вместе с нами, чтобы пропустить по стаканчику. Чисто выбритый, одетый в форму цвета хаки, владевший французским, он принадлежал к новой формации эфиопских чиновников. От него мы узнали последние новости из Европы. Мистер Иден[153] устранился от парижских переговоров. Это означает, сказал чиновник, что Англии придется воевать с Италией.
– Все зависит от Лиги Наций, – заметили мы.
– Нет-нет. Причина в том, что вам не нужна сильная Италия. Это хорошо. Вы же знаете, Эфиопия не может вам угрожать. Мы друзья. Сообща мы разгромим итальянцев.
Переубеждать его не имело смысла; вместо этого мы со всей возможной непринужденностью приняли свою временную популярность, чокнулись и выпили за мир.
На рассвете следующего дня мы вернулись на свои места в поезде и тем же вечером добрались до Аддис-Абебы.
Я и предположить не мог, какую большую роль сыграет в нашей жизни этот отрезок пути в ближайшие несколько месяцев. За время, остававшееся до Рождества, я проехал его шесть раз и узнавал каждую деталь: переход от пустыни к холмистой местности, вид на озера, выжженные поля, ущелье Аваш, гостиницу со свечным освещением в городке Аваш, где в каждую поездку, кроме этой, нас высаживали из поезда на ночь; станцию, где жил страус; нищего, читающего молитвы, маленькую девочку – исполнительницу пантомимы; расписную арку приозерной гостинцы в Бишофту[154], означавшую, что подъем почти закончился и мы находимся на обозримом расстоянии от Аддиса; енотоподобную мордочку билетного контролера, который во время нашего подъема по переходным мосткам пришел спросить, кто будет обедать в закусочной. Но в то время мы все считали, что при объявлении войны нас сразу изолируют. В первый же день разбомбят мост через Аваш, а железнодорожная линия будет перерезана в сотне мест. Мы все планировали маршруты эвакуации в Кению или Судан. Из всех участей, которые мы время от времени предрекали Хайле Селассие, – спасение на британском самолете, смерть в бою, убийство, самоубийство – никто, мне думается, никогда серьезно не предполагал, что случится на самом деле; а в действительности с наступлением окончательной катастрофы, отчаявшийся и утративший веру, преданный Лигой Наций, брошенный своей армией, преследуемый восставшими племенами, когда враги будут находиться на расстоянии однодневного перехода от его дворца, а их самолеты – регулярно барражировать у него над головой, император спокойно проследует до станции, сядет в поезд и доедет до Джибути по железной дороге. Даже наименее романтичные из нас никогда такого не предполагали.
