дробей не складывается. — Подымайся!
Чирей закряхтел, искривился лицом, пополз в сторону, будто в нем надломилась какая-то важная кость, тело не могло собраться в единый механизм — не было сцепа, — застонал обреченно. Напрягся. Дернулся, отрываясь от ящика — не оторвался, он словно бы помощи ждал, немощный хлипкий Чирей.
— Ты просвети меня, старого, — обратился к нему Балакирев: все равно надо было ждать, когда Чирей придет в себя, — разобъясни, что я себе разобъяснить не могу… За что, собственно, убили того молодого человека, которого мы нашли в канаве у поселка? А, Шахнавозов?
Чирей засипел, пропуская сквозь зубы воздух, мотнул головой, сопротивляясь и самому себе, и участковому, Балакирев подумал, что ничего-таки Чирей ему не скажет — побоится нарушить неписаное правило. Небось клятву на крови давал? Ведь точно давал: явно их Мякиш собрал тут в кружок, бледненьких, седеньких, и в ту же пору серьезных, исполненных достоинства и веса — для себя самих эти люди значили много, произнес слова наговора, потом произнес слова клятвы, налил в стакан коньяка и над коньяком начал надсекать жилы, чтоб никто из них не мог предать друг друга, словечка какого сказать. И они, как полоротые овечки, слушали Мякиша, покорно обнажали руки, сливали в стакан кровь. Затем захватанный стакан этот пустили по кругу. Все это было. Балакирев с сожалением посмотрел на Чирья — больно ведь было и явно страшно: такому человеку, как Шахнавозов, обязательно было страшно.
— Про то, кто убил, можешь не отвечать, — произнес Балакирев, — это я и сам знаю. Но вот загадка — за что убили?
Чирей продолжал молчать.
— Эх ты, — Балакирев вздохнул: а все-таки напрасно он пожалел Чирья. Оглядел его сухую, гнутую горбушкой спину, руки — ну словно бы не осматривал раньше! Верно, осматривал, но каждый раз хотел увидеть что-то новое, ранее пропущенное — не бог ведь он, чтобы все сразу подмечать. — Напрасно не говоришь. На суде любое признание зачитывается. Не ты, так другой скажет, вот другому и зачтут. Подымайся, — Балакирев потянул его за рукав.
Чирей дернулся, взвизгнул тонко, придушенно. Выдохнул разом:
— За молдаван убили!
— За каких молдаван? — не сразу поняв, спросил Балакирев. — Ты чего, Чирей?
— За тех молдаван, которым вместо икры землю в банки наложили.
— Ну-у… — Тут Балакирева словно бы поддело снизу, приподняло, он по-стариковски зашаркал длинными костлявыми ногами, зачем-то вытер подошвы о медвежью шкуру. У порога медвежья шкура была положена поворсистей, потяжелее. И как же это он раньше не догадался, что бандюги эти — джентльмены чести, не терпят обмана… Какого обмана? — Эх-т-эт. — Балакирев покачал головой, выбил из себя кашель и произнес горько: — Ну и ну-у! Значит, фирма?
— Фирма! — Чирей вздохнул. — Чтоб не мазали.
— Со знаком качества, значит, выпускали продукцию? Высший сорт и никак не ниже.
— Блюли марку. Фирма — прежде всего! — подтвердил Чирей.
— А за нарушение — самосуд и смертный приговор?
Чирей промолчал. Он не хотел больше говорить.
— Ну и ну! — снова огорчился Балакирев, помог подняться ослабевшему Чирью и вывел его на улицу.
Ночь ослепила Балакирева, как и свет, когда он входил в землянку, новость, до которой он не додумался, тоже могла ослепить, хотя вычислить ее было просто: тот нарядный парень обманул Мякиша, нарушил закон «фирмы», — на костюмишко английский деньги, поди, понадобились, на модные туфли «саламандра», на батничек «адидас»; кроме покупателя, которому он должен был сбыть икру, подвернулись доверчивые полоротые кутята из вечно солнечного Калараша, он и напихал им земли в банки, благо тара, которую он — именно он — поставлял Мякишу прямо с завода, имелась в избытке. Закатная машинка тоже была, а землю для отвода глаз он взял неподалеку от дома того человека, которому эту тару передавал. Человеком тем был механик Снегирев.
Убитый передавал механику пустую тару, которой тому подсовывали под заводской забор больше, чем нужно — мешки набиты пустыми банками, неплохо бы их на чеканную монету обменять, но как? Вот тогда-то на него и набрели молдаване.
Впрочем, Мякиша этот форсистый обманщик вряд ли когда видел — он общался только со Снегиревым. Тогда почему же Снегирев пришел в тот черный дождливый день к Балакиреву и сунул ему в руки кончик от веревочки?
Глаза пообвыкли в темени, Балакирев увидел, что над распадком плавает пар, лохмотьями оседает на стланике, остатки его вытягиваются в некую невидимую дыру, словно в вентиляционную щель, легкое движение воздуха чувствует кожа, группа уже собралась на дне распадка, остались только Балакирев с Чирьем.
Балакирев заспешил, подтолкнул Чирья — иди быстрее, тот, послушный, попробовал убыстрить шаг, но ноги у него были ватные, непослушные, чужие — и Балакирев с опасением подумал: как бы не пришлось его тащить на себе! В это время группа неожиданно распалась, из нее с лосиным ревом вывалилась глыба, подмяла слабенький стланик.
Послышался крик:
— Сто-ой!
Кричал Галахов. Балакирев подхватил Чирья под руку, потащил за собой.
Ударил выстрел — звук был громче, чем у дробовика, когда стреляют усиленным зарядом, и Мякиш, пытавшийся уйти, упал, крутнулся на земле и выкатился из стланика. В ту же секунду на нем распластались двое лейтенантов. Никак убит Мякиш — стрелял Крутов, он все время держал свой «Макаров» наготове и, главное, промахнуться не мог, иначе какой он чемпион? Сырой дух пробил Балакирева, Чирей тоже задрожал, будто осиновый лист — и его просекло до костей сыростью и страхом, Балакирев держал его крепко, не выпускал. Хоть и не должен был жить Мякиш, но все равно жаль, что его просекла пуля, — Мякиша должен был судить суд, а уж потом… а уж потом он должен получить то, что положено.
Мякиш сырой глыбой лежал на земле.
— Что, убит? — Балакиреву сделалось печально и еще более холодно: на что угрохал человек свою жизнь!
— Нет, товарищ капитан! — объявил один из оперативников, поднимаясь. — И даже не ранен. Мы его малость спеленали, чтоб не дергался.
— Вот хорошо-то, — протянул Балакирев облегченно, его отпустило, холод отпустил, печаль отошла неслышно, — я-то думал, что Крутов стрелял, он-то не промахивается.
— Нет, стреляли мы. Предупредительный выстрел, поверх головы. Он как шок подействовал — не любит гражданин, когда по нему стреляют, — голос у лейтенанта был довольным, и Балакиреву захотелось сказать ему что-нибудь доброе.
Но вместо этого он спросил у Чирья:
— Тебя пеленать будем?
— Я и так никуда не убегу. На мне крови нет.
Когда уже выходили из распадка, карабкались на скользкий, в мокрой полеглой траве голец, с которого они в первый раз наблюдали за «лесными братьями», Балакирев помял онемевшие холодные пальцы (прав Снегирев, не уродится в
