— Не мочь читать все. И очень короткий. Но повреждение. Изменения. Вы знать?
Рози одновременно и знала, и не знала. Она никогда не сталкивалась с сердечными болезнями, вызванными ревматической лихорадкой — настолько в ее время стали осторожны со стрептококком и так легко теперь его лечить, — но пациенткам с такого рода осложнениями, как правило, не рекомендовали беременеть, поскольку нагрузка не только в родах, но и во время самой беременности слишком сильно действовала на поврежденные сердечные клапаны. Но этот поезд явно уже ушел, и единственное, что оставалось — ждать и смотреть, кому после понадобится помощь: матери со слишком слабым сердцем или младенцу со слишком слабыми легкими. Рози стояла и держала пациентку за руку, пока та тужилась, и вскрикивала, и ждала, тяжело дыша, и тужилась, и снова вскрикивала, в то время как Кей, мягко поворачивая, высвободила сперва головку, потом плечи. А потом, без промедления, и весь остальной ребенок устремился наружу, мокрый и скользкий, как выдра. И младенец плакал, и молодая мать плакала, и даже Рози капельку прослезилась. Прошло немало времени с тех пор, как она сама была на ее месте — и вообще на любом месте — в процессе схваток и родов, и от джетлага еще не отошла, и была дезориентирована. И ощущала облегчение. Ребенок был маленьким, слишком, но розовым, и вопил — пусть не так громко, пусть не так много, но хоть сколько-то. Кей запеленала его в лоскут от бывшей футболки с надписью EAST LAKE HIGH BEACH WEEK 2009: SURF THIS! и вложила в руки матери, пристроив прямо напротив ее покрытого рубцами сердца. Пациентка была вне себя от счастья и благодарна до слез, как и Кей с Рози, как и другие дожидавшиеся очереди, настороженные пациенты на своих деревянных щитах повсюду вокруг. Все это было сплошь чудо и праздник. Сквозь волшебную дымку чуда Рози обвела взглядом толпы продолжавших ждать своей очереди людей и решила предоставить остальное явно одаренным разносторонними талантами рукам автомеханика.
А потом на языке, который Рози никогда в жизни не слышала, но поняла так, словно он был ее родным, пациентка просипела, что не может дышать. Ее вдохи стали сперва короткими, потом задыхающимися за доли секунды. Лицо посерело, глаза закатились, голова откинулась, и только Кей сохранила достаточное присутствие духа, чтобы подхватить младенца, когда он выкатился из ослабших рук.
Рози прослушала легкие и услышала влажность, как когда подносишь к уху морскую раковину, хотя в данном случае слышались не вода, не прибой, а треск, как от костра, сложенного из мокрого дерева: хрипы. Отек легких. Пациентка захлебывалась. Есть здесь аппарат искусственного дыхания? Она подумала, что пока сойдет и маска.
— Кислород, — сказала она Кей.
Но Кей покачала головой.
— Маска есть, — и это было сказано с гордостью, — и один баллон кислород, но пустой. Запросить еще три месяц назад, но пока не привезти.
Рози попыталась вникнуть в эти слова. Кожа пациентки продолжала сереть. Мокрота, розовый предвестник, запузырилась у ее рта и носа. Рози предстояло заняться лечением сердца и надеяться, что это позволит и легким сделать их работу. Она уже понимала, но тем не менее спросила, надеясь, молясь, мысленно взывая к Богоматери:
— Эхокардиограмма?
Кей снова покачала головой.
— Хотя бы история болезни?
Кей помахала мятым письмом. Рози прикрыла глаза, чтобы прорепетировать дальнейшие действия — без чувств, без смысла. Нет истории болезни, никакой возможности спросить о симптомах, никакой информации о том, что когда-то было применено и сработало, применено и не сработало. Никакой возможности вернуться в те мгновения, считаные мгновения назад, когда все было сияющим и пронизанным радостью. Никакой картины этого сердца, отказа этого сердца. Что с ее поврежденными клапанами — неполное смыкание или столько рубцов, что они почти перекрыты? Напрягалось сердце от слишком большого количества крови или слишком малого? Следует ускорить сердечный ритм или замедлить? У этих дихотомий были ответы; они были однозначными. А вместе с ответами были четкие планы лечения, эффективные и действенные. Но Рози сейчас была все равно что ослеплена, с кляпом во рту, в наручниках и прикована к трубе в нескольких метрах от пациентки. В отсутствие эхокардиограммы или рентгеновского зрения — а здесь первое казалось такой же фантастикой, как и второе, — она ничего не могла.
Нет, было одно, что могла. Даже со связанными руками, бесчувственными пальцами и завязанными глазами — могла слушать. Она знала, что можно услышать, какие клапаны протекают, а какие перекрыты, какие желудочки наполняются, а какие ленятся, где кровь течет, а где разливается наводнением. Она наклонилась. Прислушалась. Сердце билось все чаще и чаще. Лучше это или хуже? Не могла определить. Снова закрыла глаза. Отключилась от всего. Разбила все на составные части. Слушала смыкание аортального клапана и легочного клапана — по отдельности. Слушала увеличение венозного возврата и отрицательное внутригрудное давление. Слушала, как пустеет правый желудочек и раздается среднесистолический щелчок. Слушала, чтобы увидеть, чтобы заглянуть внутрь ушами, принудить их служить в качестве органов воображения, предвидения и чуда. Пыталась услышать в слишком быстром, громком паническом пульсе рассказ, с сюжетом и подробностями, то, что он означал и что предвещал, его историю и предысторию. Но не могла разобраться. Она знала, что врачи делали все это до эхокардиограмм, ЭКГ и рентгена грудной клетки. Но это было задолго до нее. Она же делала это один раз, кажется, во время учебы, в качестве упражнения. При лихорадочных 130 ударах в минуту, посреди этой ветхой клиники, где ее толкали из угла в угол и от стены к стене обезумевшие и горячечные пациенты, это было за пределами ее возможностей. Она могла лишь строить догадки.
— Эсмолол? — спросила она Кей. Та покачала головой.
Рози не обрадовалась, но и не удивилась.
— Лабеталол?
Эсмолол был бы лучше. Он действовал быстро, но недолго, так что можно было проверить результат. Если бы он помог — хорошо. Если сделал бы хуже, все равно дал бы достаточно полезной информации, чтобы рискнуть, и когда спустя пять минут его действие сошло бы на нет, они знали бы, что делать дальше. Но и лабеталол сойдет. Замедлить сердечный ритм — хорошая догадка, и лабеталол — препарат не такой редкий и дорогой; ей следовало сообразить, что это лекарство точно у них есть под рукой.
Но Кей и на лабеталол покачала головой.
Рози ощутила прилив адреналина, как приход безрассудного, но любимого старого приятеля, которому вечером радуются, а утром об этом жалеют. Придется обойтись морфином. Он хотя бы успокоит пациентку. Уймет боль. Замедлит работу сердца, расширит кровеносные сосуды и купит ей — им всем — возможность глубокого дыхания.
Но Кей покачала головой даже на дешевый, простой, вездесущий морфин.
— Так жаль, — сказала Кей. — У нас есть нет.
Рози попятилась от пациентки на шаг, два и тяжело опустилась на пластиковый голубой стульчик для пикника.
— Мне очень жаль, — извинилась она перед пациенткой, перед Кей, перед большой частью мира, у которой не было того, что другая часть воспринимала как данность. В сорока минутах лета отсюда, в Бангкоке, были современные больницы. Здесь — современные больницы для слонов. Как это место могло оказаться так близко — и так далеко?!
