икрой. Вчера еще пленница, сегодня я свободна, рядом со мной мать и сестра. Мы вместе. Мы живы.
Брат Мир! Крошка с каштановыми волосами тянется ко мне, дергает за одежду.
— Позволь представить тебе твою тетушку, Фатхи, — обращается к дочери Мир, стоя передо мной в квартире матери на следующий день. Мне не чудится, он действительно рядом, я вижу, как шевелятся его губы, я слышу свой голос, я с ним разговариваю. Шумели мы много, но ничего не могу вспомнить из того, что наговорили друг другу. Брату двадцать девять, он чрезвычайно хорош собою. Глаза его то радостно сияют, то затуманиваются нежностью, когда он поднимает на руки и протягивает мне восемнадцатимесячную дочь. — Погоди, вот Шаха увидишь, — смеется Мир. В последний раз я видела Шаха восемнадцатилетним, почти мальчиком. Теперь ему двадцать пять, физиономию его украшают те самые усы, о которых он страстно мечтал в детстве.
Гляжу на поднимающееся над Альпами солнце, вдыхаю чистый холодный воздух. Прекрасно себя чувствую, несмотря на гудящее ухо и онемевшую щеку. По улице начинают сновать автомобили, опускаю взгляд на город, на участок перед домом. Никаких фургонов разведки и полиции, никакого «недреманного ока», ни застав и постов. Не чудится ли мне все это? Боль в ухе напоминает о реальности бытия и о цели моего приезда.
Тем временем весть о моем освобождении пронеслась над Европой, всколыхнула пакистанскую общину Англии. Там проживали в то время 378 тысяч пакистанцев. Когда мы с Санни прилетели вечером в Лондон, в аэропорту Хитроу собралась толпа. Раздавались политические призывы. Как будто я снова оказалась в Карачи.
Рассказывает Ясмин Ниязи, аэропорт Хитроу.
Трудно представить себе количество собравшихся в аэропорту. Пакистанцы, пакистанцы… конечно же, британские репортеры. Все стремились ее увидеть, пробиться к ней поближе. Она как будто восстала из мертвых, никто не ожидал увидеть ее снова. «Она что, ваша кинозвезда?» — спросил меня английский полицейский, вместе со своим коллегой пытавшийся сдержать напор толпы. «Она наш вождь, политический руководитель», — ответила я. «Политик?» — удивился «бобби».
«Вас депортировали?» — первый вопрос прессы. Ответ Беназир успокоил пакистанцев, собравшихся в аэропорту, и миллионы тех, кто услышал его затем по радио и прочитал в газетах. «Ни в коем случае. Я прибыла в Англию на лечение. Я родилась в Пакистане и умру в Пакистане. Дед мой похоронен там, отец похоронен там. Я не оставлю свою страну».
Ее ответ внушил надежду многим землякам, особенно бедным. «Я не оставлю вас, я буду с вами до последнего своего дыхания. Бхутто не нарушают обещаний» — только так можно было понимать ее слова.
Букеты цветов и корзины фруктов заполнили небольшую квартирку тетушки Бехджат в лондонском районе Найтс-бридж, где нам с Санни отвели на двоих гостевую комнату. Звонили из редакций, звонили друзья из Оксфорда, все желали меня видеть. Звонили партийные лидеры и сторонники партии. Лондон стал центром политической активности членов ПНП, изгнанных из страны. И братья мои жили здесь, и многие из бежавших от репрессий членов партии. Телефон звонил не переставая, все хотели меня видеть.
— Я отниму у вас не более десяти минут, — говорил каждый, входивший в квартиру. Другие пакистанцы, живущие в Англии, просто звонили в дверь или толпились на улице. Тетя Бехджат и ее муж дядя Карим стойко переносили неудобства, но ситуация сложилась невозможная. Встревожило появление возле дома автомобиля, набитого пакистанцами.
— Здесь свободная страна, и ты не обязана с этим мириться, — сказала тетушка, когда автомобиль этот начал следовать за мной по улицам, куда бы я ни направлялась. Она позвонила в Скотленд-Ярд, и автомобиль чудесным образом куда-то исчез. Маленькая победа над агентами Зии порадовала, но опасения не исчезли.
Конечно, я оказалась на свободе, но из квартиры выходить боялась. Каждый раз, выходя на улицу, я внутренне сжималась, напрягалась, ноги деревенели. Я то и дело оборачивалась, чтобы проверить, нет ли за мной слежки. После долгих месяцев и лет, проведенных в заточении, оживленные улицы Лондона казались полными опасностей. Я не привыкла к многолюдью, к голосам, к уличным шумам. Вместо того чтобы воспользоваться подземкой, я прыгала в такси, чтобы добраться до врача. Прибыв на место, я делала над собой усилие, чтобы шагнуть из машины на тротуар и пройти несколько шагов до двери, сердце колотилось учащенно, а дыхание замирало. Трудно давалось мне привыкание к реальной жизни.
Я прикрывалась личиною самоуверенности, скрывала свои страхи от окружающих. А как же иначе! Годы заточения, вся история моей семьи возвышали меня в глазах многих пакистанцев, превращали в символьную фигуру. Шумиха, сопровождавшая мое прибытие, подтвердила мой общественно значимый статус. Вряд ли подобало мужественному борцу, бесстрашно бросившему вызов военной диктатуре, боязливо оглядываться на Гайд-Парк-корнер. Я приказывала себе дышать глубоко и спокойно, не паниковать.
Через несколько дней по прибытии в Лондон в квартире тети Бехджат раздался неожиданный звонок. Питер Гэлб-райт прибыл из Карачи и приглашал меня на ланч, передала мне тетушка. Тогда я еще не знала о роли, которую он сыграл в моем освобождении, и просто обрадовалась встрече со старым другом. Набравшись храбрости, я нырнула в такси и направилась к отелю «Риц».
Рассказывает Питер Гэлбрайт.
Набирая номер ее квартиры, я не ощущал уверенности. Ситуация не вполне обычная: мы не виделись семь лет, и судьбы наши развивались весьма по-разному, ее жизнь осложнялась невзгодами, выпавшими на долю ее страны. Поэтому я нервничал, поджидая ее в холле отеля, наблюдая за народом, подтягивавшимся к чаю.
Против ожидания, она выглядела прекрасно. Мы уселись за столик. Я не анализировал, соответствовала ли она моим представлениям о ней, но, несомненно, она сильно изменилась. Она и ранее была весьма уверенной в себе особой, но теперь эта уверенность выражалась как-то естественнее и свободнее, чем в Оксфорде в 1977 году. Она и тогда отличалась привлекательной внешностью, но сейчас просто поражала эффектностью облика. Как и сосредоточенностью. Ни малейшего оттенка какого-нибудь «ах, даже не верится, что все это со мной случилось!». Любую тему она схватывала на лету. Я проинформировал ее о вашингтонских событиях, сообщил об усилиях сенаторов, в первую очередь Пелла. Рассказал также о том, чем занимаются наши общие друзья, показал фото своего сына.
Провожая ее после ланча домой, я по-дружески посоветовал ей оставить опасную жизнь политика. «В Пакистане тебя могут не только арестовать, но и уничтожить, — сказал я ей. — Почему бы тебе не переехать в Америку, не заняться личной жизнью? Скажем, в качестве научного сотрудника международного центра в Гарварде».
«Мне было бы очень интересно изучить то, что другие
