Запойте «Интернационал» или «Марсельезу» и выйдите, наконец, из тьмы суеверия и порока на свет просвещения и добродетели!
Как будто Гойя был настолько глуп, что верил в то, что люди могут измениться из-за каких-то картинок, призывов… что они могут измениться вообще…
Глядя на этот офорт – никакой надежды на то, что эти «кобольды» исчезнут после пения петухов, не возникает. Да и не ночью, не во тьме они показываются, а и ночью, и днем, и тут, и там…
И никакие они не привидения и не кобольды, а обыкновенные люди, монахи, миряне, политики, научные сотрудники… и жуткие их рожи – вовсе не что-то особенное и ужасные их камлания вовсе не редкость… так ведут себя пьяные, озлобленные, психованные, одуревшие, томящиеся от безделья, вынужденные совершать бессмысленные ритуалы, измученные застарелой общественной ложью, собственной покорностью и глупостью, ординарностью, постаревшие и озлобившиеся на все и вся, злобуны и злобари всех мастей, придурки, лентяи, невоспитанные до озверелости провинциальные и столичные скоты, пердуны-топтуны… имя им легион.
И никакой свет их не прогонит, скорее они его прогонят…
Не связывайтесь с ними, дорогие читатели, обходите этих ревунов за три версты!
Или ревите вместе с ними…
Черные картины
Четвертый день в Мадриде. Прадо.
К Босху не пошел, хватит с меня. Решил смотреть только живопись Гойи. И смотрел. Часа три. Как будто в океане купался…
Но странно – ни идиллические пестрые картоны (Жмурки, Марионетки, Зонтики и Урожаи), ни знаменитые его, «живые» (действительно живые, мерцающие спонтанными лессировками, эманирующие чудесными энергиями) портреты, ни парадные драматические изображения (Покушение 2 мая с резней кинжалами, Расстрел повстанцев), ни Снежная буря, ни картины на религиозные сюжеты (распятый Христос – удивительно постный, Святое семейство – сладкое как пирожное) – меня особенно не тронули.
Нагая маха – совершенство, идеальное воплощение женственности (ни капли жеманности), одетая ей проигрывает. Очень красивое лицо. Фигура… Кстати, вы заметили, как полногруды все гойевские женщины? Кроме ведьм. Будь я лет на сорок помоложе…
Натюрморты и автопортреты хороши… Проникновенные.
Подошел опять к Молочнице. Чудо-диво. Как свежее молоко на даче.
Вошел в зал, где выставлены знаменитые Черные картины (1819–23) Гойи из Дома глухого, последнего его пристанища перед эмиграцией, фрески, перенесенные на холст.
Три большие группы азиатов недоуменно глазели на эту чудовищную живопись. Три экскурсовода отчаянно жестикулировали и тыкали пальцами в воздух, пытались на японском и китайском объяснить, что эти гротескные изображения – критика испанского общества.
Застрял в толпе, как в море из человеков. Поневоле начал дрейфовать вместе с остальными…
Хорошо еще, что азиаты низкорослы… я наблюдал Черные картины как будто с вершины небольшой горы. Лестная позиция для человека среднего роста. Только шея заболела… суставы…
Что же этот глухой старик нарисовал?
Мороз по коже.
Со всех сторон на меня пялились уроды… дегенераты… в исступлении… в экстазе своей соленой телесной самости… дьявольщина!
Лярвы, лемуры, демоны…
И это все, что осталось от гойевских блестящих мах и утонченных кавалеров, бабочек-герцогинь и генералиссимусов в золотых костюмах, матадоров и кардиналов?
Все. Народ-неандерталец.
Душная человеческая волна прибила меня к картине, на которой косматый гигант Сатурн (напомнил мне взбесившегося Мика Джаггера) пожирал то ли сына, то ли дочь (ил. 81). На запеленатого младенца этот, пожираемый Сатурном двуногий, похож не был. Тут явно не детоубийство показано, а каннибализм.
Вцепился великан-каннибал в спину обезглавленного им несчастного человечка-куколки своими когтищами. Кровь хлещет…
Сильное произведение. И все аналогии работают… да, именно так, жестоко, осатанело жрет государство своих граждан. И оппозиционеров и собственных выкормышей, начальников, попавших в опалу. Так начал сейчас жрать своих людишек злой турок Эрдоган.
Тело у этого Сатурна-Джаггера какое-то жуткое… пропорции тоже осатанели… ошметки кожи мотаются… Сам полутруп, а жрет живое.
Издыхающая испанская монархия? Разумеется.
Но не только… и русская. И все остальные, до тех пор, пока их под нож гильотины, в Ипатьевский подвал или в Букингемские дворцы не загонят.
И ленинско-сталинский СССР. И Камбоджа. И Северная Корея. И Китай. И Третий Рейх. И масса других, менее знаменитых диктатур. Революции… тирании… хунты… реакции… олимпиады… тройки и лагеря уничтожения.
Только вот, Сатурн ли это? У Гойи античности мало. Есть одна аллегория (Стокгольм), там Дедушка-Время, как и положено, с песочными часами… с крыльями… Правда, тоже косматый.
Гойя своим фрескам в Доме глухого названий не давал. Скорее все-таки этот каннибал – не Сатурн, а «великан», упомянутый в письме Сапатеру.
Йети. Бигфут. Блендербор-Урицраор.
Взбесившийся дьявол-исполин, людоед из сказки… знакомый страх из коллективно-бессознательного.
Гоголевский старик-мертвец из «Страшной мести».
Нечто вулканическое или земляное или подкожное… не имперское, не хтоническое.
Исконный человеко-червь, по образу и подобию которого мы все созданы…
А моделью ему послужил какой-нибудь запущенный псих из дурдома… Гойя не раз специально посещал эти заведения и рисовал их обитателей. На одной из двух каннибальских сцен (Безансон) есть тип, напоминающий его Сатурна (старик слева).
Или все-таки этот убивец – время?
Безжалостная природа?
Наполеоновская армия в Испании, зверски подавившая народное восстание?
Эпидемия?
Не важно.
Важно то, что эта картина – даже не каннибальским своим содержанием, и не экстравагантной и экспрессивной своей формой… а трудно определимой внутренней осатанелостью, расхристанностью, изломанностью… экзистенциальным диссонансом… хрустом ломаемых живописных суставов-канонов… уничтожает привычные основы нашего сознания, фундаменты восприятия, стены, построенные нами для того, чтобы не сойти с ума от жестокости и несправедливости жизни… не быть сожженным заживо раскаленной лавой…
Гойевский Сатурн раскачивает своими мослами окружающую действительность… леса и стропила… как качели… и катапультирует зрителя туда, где все не так, как надо… не так, как хотелось бы. Туда, где земная твердь потеряла свою твердость, а небо – голубизну, где звуки стали скрежетом, слова – карканьем, а цвета – яростными темными пятнами… а люди, все поголовно… превратились в одержимых бесами чудовищ.
В третью реальность. В предсмертье.
В ожесточенный мир сильно постаревшего, больного, разочарованного и уязвленного художника. В мир, который он не мог показать на своих картонах, портретах, церковных фресках, исторических и жанровых картинах… отчего всю жизнь страдал… всю жизнь лгал… приукрашивал, припудривал… скользил по поверхности в погоне за славой, деньгами, положением в высшем обществе, женщинами…
В мир, который он осмелился воспроизвести только на некоторых офортах Капричос и Диспаратес… в мир, который наконец-то нашел и свое живописное воплощение.
Черные работы – не аллегория, не метафора, не попытка показать жизнь как ад, обычный, знакомый («там, где мы») или изощренный «ад формы»… нет, просто Гойя нарисовал мир таким, каким его в этот нелегкий период жизни
