Олег Генрихович Ивановский
Наперекор земному притяженью
Под своим именем
У каждого немало пожившего и повидавшего на своем веку человека постепенно накапливаются документы, письма, фотографии, одним словом, то, что называется личным архивом. За повседневной суетой редко находится время перечитать пожелтевшие листки, вспомнить даты, как вехи, отмечающие твою прошлую жизнь. Но уж если доберешься до архива, словно фантастическая машина времени подхватит тебя и понесет вспять. И оживет давно забытое, утраченное, как живые встанут в памяти товарищи юности. И рухнут десятилетия, разделившие вас, и почувствуешь себя сбросившим груз годов минувших, и поймаешь себя на том, что говоришь с ушедшими, как с живыми…
Вот так однажды перебирал я свой архив и наткнулся на маленькую записную книжку — дневничок с истершимися корочками. Бог ты мой! Почти полвека назад, в 1940 году, подарили эту книжечку мне, призывнику Красной Армии. Начал листать хрупкие от времени страницы и обратил внимание на подчеркнутую фиолетовыми чернилами строчку: «Решил написать книгу о жизни…» И дата: «3 октября 1942 года».
Вот так, книгу — ни больше ни меньше! А было мне тогда двадцать лет, и шла война, и позади были месяцы страшного отступления на восток, и гибель товарищей, а впереди — новые бои, и так мало надежды остаться в живых. Уже после войны подсчитали, что парней моего поколения, то есть родившихся в 1922–1923 годах, осталось в живых лишь около трех процентов. Склонности к писательству у меня в то время не наблюдалось, разве что письма отправлял родным и близким да изредка записывал в дневник скупые строчки. А вот, поди ж ты, была мечта написать книгу, да не простую, а «книгу о жизни».
…Как-то под вечер весной 1962 года — телефонный звонок. Снимаю трубку.
— Здравствуйте, Олег Генрихович! С просьбой к вам. Мы тут посоветовались и решили собрать воспоминания товарищей о наших космических делах. Вы уж напишите все, что вспомнится. Пусть пока не для публикации.
— Сергей Павлович! Так ведь я не писатель.
— Нет-нет, не отказывайтесь. Я пришлю вам хорошую журналистку и стенографистку.
Говорили мы долго, обстоятельно, я старался припомнить, что мог… Когда же прочитал стенограмму, пал духом. Понял, что не способен интересно рассказывать. А еще «книгу о жизни» собирался писать!
И все-таки именно тогда, в 1962 году, начались мои литературные упражнения. Первый вариант рукописи я отправил Сергею Павловичу, слабо надеясь на положительную оценку. Как дорог мне сейчас этот экземпляр, где на первой странице рукой Королева написано:
«С большим интересом я прочитал эту отличную статью! Прошу переплести этот материал, взять на учет и хранить у т. Бушуева.
3.1.63.
С. Королев».
Тут следует объясниться с читателем. Долгие годы не только вся литература о космической технике, но и ее создатели оставались, как говорится, «закрытыми». Мы были «конструкторами без фамилий». Так что вышедшие за эти годы три мои книги — «Первые ступени», «Старт завтра в 9…», «Впервые» — писались от лица Алексея Иванова. И дело, конечно, не только в том, что сегодня я могу отказаться от псевдонима. Автор «Алексей Иванов» не мог, в отличие от Олега Ивановского, позволить себе биографические воспоминания предвоенных и военных лет. Потому за страницами тех книг остались памятные и важные события великой войны и великой Победы, события, которые предварили космическую эру нашей отечественной истории.
Сегодня я выношу на читательский суд, пожалуй, ту самую «книгу о жизни», которую мечтал написать в 1942 году. В ней много личного — воспоминаний, записей, наблюдений, писем, но я стремился, чтобы жизнь человека отразила жизнь моего поколения… Насколько это удалось, судить вам, дорогие читатели.
Часть I
Испытание
18 мая 1945 года наш 29-й гвардейский кавалерийский полк — вернее, треть его, оставшаяся к тому времени в живых, — был поднят по тревоге. Построились. Командир полка, замполит и прибывшие из штаба дивизии три офицера стали обходить строй, вызывая из рядов самых рослых бойцов, наиболее отличившихся за годы войны. Отобрали человек тридцать.
В тот же день вся группа «избранных» выехала в штаб дивизии. Тут уже из лучших отобрали лучших. Командир дивизии генерал Павлов, его замполит полковник Нитовщиков и начальник отдела контрразведки майор Мирошин из тридцати бойцов оставили двенадцать. Как только окончилась эта процедура, Мирошин подозвал меня.
— Цель отбора объявят в корпусе. А пока люди пусть думают, что это для встречи с союзниками на демаркации.
Нужно сказать, что в эти дни подобные встречи практиковались почти ежедневно и на них посылали как раз самых заслуженных представителей частей и соединений.
21 мая вся наша группа отбыла в штаб корпуса. Я ехал рядом со своим другом полковым фельдшером Ефимом Ароновым. Говорили о том о сем. Потом умолкли как-то сразу, одновременно, посмотрели друг на друга. Я не выдержал:
— А что, Ефимушка, может, последний раз в седле, а? Может, и не увижу я больше своего Полета?
— Ну почему же последний? Не вернемся в полк, что ли? Вернемся через денек-другой. Вот что потом будет, кто знает. Останется ли конница в нашей армии, или расформируют ее… А жаль, ей-богу жаль, если расформируют…
На большой поляне, неподалеку от штаба корпуса, собрались представители всех полков и дивизий. Всего человек двести. Построились. Подошла группа генералов. Среди них увидели мы и Плиева, командующего 1-й гвардейской конно-механизированной группой. Притихли.
— Товарищи казаки и танкисты! Пользуясь случаем, сердечно поздравляю вас с победой. Командование фронта поручило мне сообщить вам решенье Верховного Главнокомандующего маршала Сталина о проведении в столице нашей Родины Москве Парада Победы. Вам выпало большое счастье стать участниками этого исторического события!
Громогласное, хотя, быть может, и не очень стройное, не очень похожее на парадное, «Ура-а-а!» раскатилось по поляне. Полетели вверх кубанки, шлемы, фуражки.
Сводный полк 2-го Украинского фронта, в который мы вошли составной частью, через день отбыл в Москву. Помню, как, выглянув в дверь вагона, вдруг увидел знакомый вокзал с вывеской «Коломыя». Сердце зашлось от волнения. Четыре года миновало с той ночи, когда мы, молодые курсанты-пограничники, вынуждены были оставить этот город, выходя из окружения. Четыре года тяжких дорог войны — и вот опять та же Коломыя. Кольцо военных дорог замкнулось…
Москва. Она была уже не такой, как в сорок третьем, когда я приезжал сюда из госпиталя. Москва была послевоенной, мирной. Не такой,
