Книга Рыцарь и его принцесса - Марина Дементьева

Отставив топор, Шеймус широко отворил рот. Дурниной заверещал Торлах, тыча пальцем куда-то в сердцевину ствола.

Мужики пришибленно молчали, кто-то выронил тесак. Дерево изнутри оказалось полым, как орех. И в темнице толстой коры было что-то… кто-то?

Сначала — тень, смутное пятно. С протяжным «крак» дерево расступалось в стороны, как рассохшаяся бочка. Тень обретала очертания человеческого тела.

— Святые угодники! — ахнул кто-то, принимаясь истово креститься. А ну как колдовство и на них перекинется?

Мужчины пятились, бормоча кто обереги, кто молитвы.

В древесной — могиле? купели? был человек.

Казалось, он спал, стоя, с полуприкрытыми глазами, что очертили глубокие тени. В изобличающем всё свете видно было, как бледно застывшее лицо с остро проступившими скулами, сжатые губы с залёгшими в углах горькими складками. Но мертвец, совсем ещё молодой мужчина, невесть сколько заключённый в невозможном плену, всё же был красив, как ангел на витраже в богатой церкви. Слабый ветер едва касался длинных, почти до плеч, прядей цвета ягод остролиста, тёмная одежда истлела.

— Вот так… да-а… — коснеющим языком проговорил ошарашенный Шеймус. — Эк тебя угораздило, браток…

Благочестивый Колум бесстрашно сунулся вперёд и забормотал над мертвецом молитву. Но не договорил и до «долины смертной тени»*.

Мертвец дёрнулся и глубоко, с хрипом вздохнул. И открыл глаза, зелёные и острые, как болотная осока.

Тут уж попятился и сердяга Колум, зацепился пяткой о срубленную ветвь и с размаху грянулся на зад.

Уже не мертвец, запрокинув голову, дышал, так, словно этому учился, точно только что родился. Шевельнулся, деревянно, ломано, испытывая свою власть над телом. В зелёных глазах плавала болотная муть, но с каждым мгновением взгляд становился более осмысленным и ясным.

Из расколотого ствола вывернулись две крепкие руки, поддели края. Само собой, никто не думал помогать, стояли и смотрели, оцепенев хуже недавнего покойника, что уже вполне владел собой.

Из трещины, обдирая лоскуты ветхой ткани, выдвинулись широкие плечи, и вот уже парень вышагнул весь, припав на левую ногу.

Зеленущие волчьи глаза глянули на мелко крестящегося, не вставая с земли, Колума, не задерживаясь на нём, обратили взгляд, сквозь туман которого уже просвечивало стальное донце, к Шеймусу, что стоял столбом и мог лишь глупо таращиться на белое, в тенях, лицо парня. Гляделся он по-прежнему мертвяк мертвяком, хоть и такой, что девки обрыдались бы от жалости, что им не достался.

— Когда?.. — спросил так хрипло, что Шеймус и не уразумел поначалу. Голос был — точно ворон на ветке каркнул.

Шеймус оглянулся, впервые с самого бесштанного детства ища помощи. Углядел бледные рожи и выпученные глаза и скумекал, что помощи ждать не приходится. Шумно сглотнул пересохшим горлом — точно каменюкой подавился — и сбивчиво зачастил:

— Так ведь это… старый-то вождь преставился, молодой, племянник его, то бишь, вот уже четвёртое лето заправляет…

Парень ответил неласковым взглядом. Шеймус встал навытяжку.

— К чёрту… — сухо кашляя, выдавил он почти уже человеческим голосом. — Век… какой?

Тут-то Шеймус ошалел окончательно. И вновь удивил Колум, произнеся голосом тихим, но ясным:

— Год тысяча триста шестьдесят шестой от Рождества Христова.

Молодой мужчина побледнел, хотя, казалось, куда уж дальше? и разразился проклятиями на едва понятном языке. Собственно, только и понятно было, что проклятьями. Ничем другим это быть не могло.

— Нежить!.. — пискляво вякнул из-за чьих-то спин Торлах.

Парень сверкнул глазами, безошибочно найдя обвинителя, который под этим взглядом едва не ушёл под землю.

— Я — человек, — отрезал он. И взялся за рукоять топора Шеймуса, который тот испуганно потянул на себя, не долго думая решивший, что незнакомец вздумал положить их всех тут же рядком. Но то ли руки ослабели от работы, то ли хватка у парня была как не у всякого вояки, а топор он забрал без видимых усилий. Но до лесорубов ему не было никакого дела, точно их и не видел.

Мужчины, сгрудившись поодаль, следили, как он, коротко прошептав что-то, ударил в яблоню.

Удивляться пуще прежнего не было возможности. Потому наблюдали, будто так и надо, как с яблоней повторилось уже виденное колдовство, и на землю серебристыми осколками посыпалась хрусткая кора. А внутри неё, словно в колыбели, спала юная девушка.

Утомлённое девичье лицо казалось хрустальным, так было бледно, что почти прозрачно; тонкие брови заломлены во сне. Ну ровно сидхе, нездешняя вовсе, только и изъянов что отрезанные волосы да бледный рубец на щеке.

Словно ребёнка, мужчина поднял её на руки, вынося к свету.

И никто не проронил ни слова тогда, так он смотрел на неё, таким взглядом, что ни у кого во всю жизнь не сыскалось бы слов, чтоб описать его, этот взгляд. Они просто оказались свидетелями волшебства.

И никто не пытался остановить его, околдованные этим волшебством, и каждый испытывал своё, зависимо от натуры: этот был очарован чудом, тот онемел от суеверного страха, а иной и не помыслил вмешаться — так спокойно уходил незнакомец. Вероятно, он и забыл про них, если вовсе помнил. Он смотрел лишь на свою спящую возлюбленную и не видел никого, кроме неё, и никто не имел права её потревожить.

Это потом уже кто-то осторожный завёл речь о колдовстве, что не д`олжно оставлять без внимания. Но сама земля их, земля древних курганов, болот, где плясали зелёные огоньки, дремотных заводей, говорящих рощ, где на пергаменте коры угадывались лики и письмена — сама земля эта взрастила их, влила свою кровь и дух, особое отношение к чуду, как к случаю редкому, но действительному, не вовсе недоброму. Магия никогда не была для них однозначным злом… она просто была, дышала рядом, мельчая, редчая, но не забываясь вовсе. И ожившая на глазах сказка была чудом, но не злом, и мужчина и девушка были захвачены магией, но не были злом, не тем, что подлежит уничтожению. Они верили, знали, что подобное могло произойти с каждым, и как иначе? Ведь земля их такова. И другой им не нужно.

А спустя недолгое время довелось встретиться вновь. Коротко назвавшийся Джерардом мужчина долго толковал о чём-то с молодым вождём, а после исчез вновь.

Чтобы объявиться неподалёку от того самого места, где освободился от чар, в самой глуби светлой рощи, где отыскал замшелые развалины какой-то старой-престарой постройки. К тому времени он ничем уже не походил на выходца с того света, оказавшись вполне себе крепким парнягой, лишь в бесшумной походке