Нарисованная здесь картина не совсем точна: старший из сыновей Ярослава, Изяслав, был убит в 1078 году во время боя против племянников, когда стоял в радах собственного войска, и есть основания подозревать, что убийство было «заказным». Его сын Ярополк погиб от удара убийцы, вероятно нанятого другими князьями. Половцы расправились с Изя-славовым племянником Романом Святославичем — склонные к циническому взгляду на человеческую природу историки видят за этим «руку» киевского князя Всеволода Ярославича. И тем не менее бесспорно в домонгольский период после убиения Бориса и Глеба князьями из Рюрикова рода было совершено только одно убийство родичей: в 1217 году рязанские князья братья Глеб и Константин Владимировичи вероломно погубили одного родного и пятерых двоюродных братьев. Но за то летописец и наложил на них несмываемое клеймо, назвав их злодеяние грехом, подобным Святополко-ву.[190] Убиение же князей князьями в жестокосердые послебатыевские времена — это особая тема.
Однако едва ли следует объяснять установление почитания Бориса и Глеба непосредственными рациональными практическими соображениями. Непротивленческая гибель братьев воспринималась не столько как воплощение новой нравственной нормы, сколько как событие чрезвычайное: она должна была поразить современников, привыкших к совсем иному поведению князей в междоусобной борьбе. Именно исключительность деяния Бориса и Глеба заставляла видеть в них святых. Борис и Глеб образцами для подражания не стали: поступкам святых подражать очень трудно, почти невозможно, и князья, вовлеченные в распри, готовы были ценой жизни отстаивать свою власть от алчных родичей, не опускали меч, а защищались до самого конца. «Образцом», но отрицательным, стал их губитель Святополк: ради власти нельзя идти на убийство братьев.
Казалось бы, вложив в ножны свой меч, Борис проиграл всё. Он загубил не только свою жизнь: вместе с ним погибли дружинники, а вскоре — любимый младший брат Глеб, чуть позже — сводный брат Святослав. Если Борис хотел остановить занимавшийся пожар междоусобицы, то он потерпел неудачу и в этом: война Святополка с Ярославом собирала кровавую жатву на русских полях еще долгих четыре года. Так, может быть, не надо было опускать меч и распускать войско в те далекие июльские дни? Но страстотерпец Борис отвечал и решал только за себя: нам не всегда дано предугадать, как дело наше отзовется… Начни Борис биться за власть с братом — он стал бы таким же, как его губитель. Иногда лучше уступать, чем цепляться за власть: Киев не стоил собственной загубленной души. История показала, что конечную победу одержал не Святополк: Русь прославила Бориса и его брата. Победа эта не была абсолютной и не изгладила до конца греха братоубийства, но добро всецело торжествует над злом только в детских сказках и плохих мелодрамах.
* * *
Летом 2009 года Владимир Путин посетил мастерскую Ильи Глазунова. На одной из картин он обратил внимание на фигуры Бориса и Глеба. «А вот Борис и Глеб хотя и святые, но страну отдали без боя, — сказал Путин, глядя на полотно, где святые тоже были изображены. — Просто легли и ждали, когда их убьют. Это не может быть для нас примером…
— Я с вами совершенно согласен, — вдохновенно сказал художник».
Один из многочисленных комментаторов этого забавного эпизода, анекдота в старинном смысле слова, поспешил вступиться за первых русских святых. Он напомнил, что братья принесли себя в жертву. «В жертву — но кому и чему? Для авторов “Повести временных лет” ответ очевиден: отказавшись идти войной на старшего в княжеском роде, святые князья умерли ради русского государства, ради того идеала власти, в который верил святой Владимир». Эту как будто бы здравую мысль комментатор развивает дальше как-то по-маниловски. Оказывается, князья могли обратиться за помощью к дяде — византийскому императору. Но вмешательство могущественного и победоносного императора Василия II дискредитировало бы на Руси христианскую веру как «чужеземную», захватническую. Потому Борис и Глеб этого и не сделали, предпочтя смерть.
В действительности же «Повесть временных лет» никак не соотносит отказ Бориса идти войной на старшего брата с принципами государственной власти. Никакой идеи Русского государства как высшей ценности, за которую можно было отдать жизнь, не было: князья могли расстаться с жизнью ради славы, ради власти, ради веры, но не ради идеи, сформировавшейся и ставшей автономной ценностью в России только в Новое время. Русь была для князей их родовым владением, а не государством в современном смысле слова.
Родство Бориса и Глеба с византийским императором Василием II — это не более чем гипотеза. Точных данных, что матерью братьев была его сестра, византийская царевна Анна, нет. Но не в этом суть. Василий II был действительно решительным правителем и грозным полководцем. Он покорил Болгарию, жестоко расправляясь с пленными, за что был прозван Болгаробойцей. Но сумасшедшим он не был точно: идти с войском в далекую заснеженную Русь?! — Нет, никогда! (Впрочем, братьям просто не хватило бы времени предупредить венценосного дядю.) Что же до нежелания братьев дискредитировать христианскую веру, то это объяснение отдает современным рационализмом.
Древнерусское сознание, древнерусские князья и книжники никогда не рассматривали выбор Бориса и Глеба как единственно возможный и определяющий мирскую мораль и междукняжеские отношения. Их подвиг — проявление дара святости, сверхдолжное деяние. Князья обладали моральным правом защищать свою жизнь и воевать с обидчиками, в том числе и со старшими в роде, когда те покушались на их власть. Идеал Бориса и Глеба — не от мира сего. Их выбор не стал, не мог стать и не должен был стать повседневной практикой на Руси. Но он задавал твердые ориентиры, хотя русская история и после Бориса и Глеба переполнена случаями жестокости и вероломства и ее страницы щедро расцвечены не киноварью, но кровью. Летописная повесть о Борисе и Глебе и их жития — первые древнерусские тексты, не отвлеченно и холодно, а участливо и тепло выразившие представления о милосердии и прощении. От Бориса и Глеба пролегает прямой путь к кротким персонажам Толстого и Достоевского и к призыву автора Пушкинской речи: «Смирись, гордый человек!».
«Государственническая» апология Бориса и Глеба, равно как и осуждение их как некреативных, непозитивных и неуспешных «лузеров», — лишь пара из множества примеров абсолютной глухоты к религиозным началам, питавшим мир Древней Руси и объясняющим страстотерпчество. Не менее выразительны бесчисленные высказывания недовольных канонизацией Николая II: как это царь, властитель слабый, потерявший страну, удостоился быть причисленным к лику святых, стать мучеником-страстотерпцем! Показательно и выдвижение некоторыми кругами в церковной среде идеи канонизации Ивана Грозного. А священник храма под Петербургом отец Евстафий выступил аж за канонизацию Сталина! Эти дикости тоже объясняются этатистским подходом: для адептов канонизации оба были великими государственными деятелями, «собиравшими» Россию, громившими врагов внешних и на корню изводившими врагов внутренних. То, что и тот и другой были еще и тиранами, оказывается не суть важно. Причисление к лику сеятых в подобных случаях мыслится—и сторонниками, и противниками — как высочайшая государственная награда, данная в Небесной канцелярии.
