Еще было письмо от Марины Сторожевой.
Максим Александрович, простите меня за навязчивость! Уверена, вы пожалели, что вступили со мной в переписку – я умудрилась бестактно влезть в вашу жизнь, никоим образом не собираясь, поверьте, этого делать! Но, кажется, у меня получилось.
Вы вправе оборвать эту затянувшуюся и наверняка утомительную для вас переписку. Я нисколько не обижусь. И все-таки у меня к вам огромная просьба – если не сложно, черкните мне хотя бы одно слово – как вы? Одно! Умоляю вас! Не сочтите меня за истеричку и нахалку – прошу вас.
Я очень волнуюсь, честное слово!
Марина
Я усмехнулся – кажется, эта женщина действительно беспокоится обо мне. Конечно, я сам виноват – наплел с три короба про свои проблемы, разнылся, разгундосился. Ах бедный я, ах я несчастный, никем не понятый и одинокий, пожалейте меня! Вот, получи! Но обижать хорошего человека, ей-богу, не стоит. Чем она заслужила?
И я ей ответил. Коротко и суховато. Она права – с этой перепиской пора заканчивать. В конце концов, мне самому было неловко. Я проявил слабость и глупость, а еще истеричность и склонность к апатии, абсолютно подтверждающие мой психотип. А вот про это моим поклонницам и читательницам уж точно знать ни к чему.
Днем мы уехали домой, убедившись, что с Таниным сыном все хорошо. Наутро я снова повез ее в поселок. Мальчишку собирались продержать еще дней пять, и их отъезд по понятным причинам откладывался. Мишка уехал в дальний рейс, и Таня с детьми и бабой Нюрой остались на моем попечении. Утром мы ехали в больницу, где я ее ждал, а по вечерам и ночам я работал.
Через неделю умерла баба Нюра. Ушла она так же тихо, как и жила, освободив молодых от хлопот. Таня плакала и причитала, что бабуленька захотела «остаться дома». Наверное, так оно и было.
Мы похоронили Нюру рядом с ее соседкой и верной подружкой Зиной. Теперь наши старушки лежали рядом.
– Им так веселее, – всхлипывала Танюша.
Тридцатого сентября, когда уже начались проливные дожди, мальчика выписали.
Приехал из рейса Мишка и, смущаясь, коротко и скупо благодарил меня за своих и долго тряс руку. Мы таскали в машину мешки и банки, чемоданы и коробки с вещами. Танюшка плакала и приговаривала, что по выходным они будут наезжать – проведать меня. Показала погреб и строго наказала пользоваться всем – картошкой, капустой, соленьями и грибами. И конечно, дровами, которые напилил и наколол Мишка Маркелов, ее суровый и молчаливый супруг.
Они уехали, и я остался один. Долго стоял на улице под холодным дождем и смотрел им вслед. Мне было одиноко и грустно, и, затопив печь, я уселся работать.
За окном монотонно лил дождь, но в доме было тепло и сухо. На печке стояли кастрюля с грибным супом, оставленная заботливой соседушкой, и чугунок с тушеной капустой. На пару дней едой я был обеспечен, и это облегчало проблему.
Пятнадцатого октября – я запомнил этот день – я поставил точку. Мой новый роман был закончен. Конечно, еще предстояла долгая и многоразовая вычитка-правка, но это мне казалось уже сущим пустяком. Я – выдохнул. Я снова жил.
По утрам я надевал плащ-палатку, любезно оставленную мне Мишкой, резиновые высоченные сапоги бабы Зины и наперекор погоде отправлялся гулять. Руки мерзли и костенели от злого ветра, слезились глаза и хлюпало в носу. Сапоги проваливались и чавкали в жирной и липкой грязи. А я шел по пустому, серому и мокрому полю и ощущал такую свободу и радость! Они так пьянили меня, что я пошатывался, словно только что хорошо и крепко, от души накатил. Кстати, вот этого мне совершенно точно не хотелось! И в мыслях не было. Даже для пустяка, для «сугрева»!
