Как и опасался Владимир, до студентов, на призыв которых он не откликнулся, КГБ все-таки добрался – правда, много позже. Членов группы арестовали – одни попали в тюрьму, другие – на военную службу. Некоторых сослали за Урал или на Колыму. Поводом для одного из арестов стало хранение текстов Набокова.
6
После «Бледного огня» Набоков снова обратился к автобиографии. Несколько лет назад он перевел ее на русский, и теперь, отталкиваясь от этой версии, решил еще раз пересмотреть первые четыре десятилетия своей жизни. Добавив фотографии и более подробную генеалогическую информацию, Набоков исправил ошибки, которые заметил сам и на которые ему указали другие. Кроме того, словно не насытившись перекрестными комментариями «Бледного огня», составил предисловие и указатель[23], в котором драгоценностям досталось особенно много ссылок. Другой отсвет «Бледного огня» – такие пункты указателя, как Nova Zembla («ни много ни мало», пишет рядом с этим названием автор) и его русский эквивалент – «Новая Земля».
Набоков также добавил два абзаца, посвященных памяти младшего брата Кирилла, который в 1964 году скоропостижно скончался от сердечного приступа. Тепло отозвавшись о творчестве брата и его любви к русской поэзии, Набоков признал, что почти сорок лет они мало общались, и счастливое воссоединение произошло только в последние годы жизни Кирилла.
Но наиболее существенные изменения, внесенные Владимиром, касались другого брата, Сергея. Тридцать одно упоминание о нем в «Убедительном доказательстве» он оставил практически без изменений. Однако эти скупые фразы шестнадцатилетней давности обросли подробностями. Например, описание того, как братья бегут из Санкт-Петербурга на поезде в 1917 году, теперь дополнились кратким отчетом о жизни Сергея в Крыму и о его последних месяцах в России, проведенных вместе с Владимиром. Словно для того, чтобы Сергей не скучал в Ялте, Набоков также включил в крымские сцены «известного живописца» и «балетного танцовщика».
Помимо этого, Владимир добавил две новые страницы о Сергее. После слов: «Говорить о другом моем брате мне, по различным причинам, необычайно трудно» он признается, что Сергей с детства был на вторых ролях. Родители меньше баловали его по сравнению с первенцем, а когда он играл на фортепиано, Владимир, называющий себя «несколько хулиганистым» ребенком, тыкал его пальцами под ребра. Продолжая исповедь, Набоков признается, что тайком заглядывал в дневник Сергея и узнал из личных записей брата о его наклонностях (хотя слово «гомосексуальных» он так и не произносит). Из-за того, что он показал дневник домашнему учителю, объясняет Владимир, компрометирующие строчки в конечном итоге прочли родители.
Что еще можно было добавить к уже сказанному в «Убедительном доказательстве»? Сергей был левшой; играл в теннис; всю жизнь очень сильно заикался. В Кембридже братья учились в разных колледжах, но у них были общие друзья, и дипломы они получили по одной и той же специальности, притом с одинаковыми оценками. Оба давали частные уроки английского и русского – Сергей в Париже, Владимир в Берлине. За два с половиной года до того, как Владимир покинул Европу, они с Сергеем встречались во Франции и были «вполне дружны». В Сен-Назер и оттуда в Америку Набоков уехал, не попрощавшись с братом. Во время войны «прямой и бесстрашный» Сергей работал переводчиком в Берлине и открыто критиковал режим перед коллегами, из-за чего его арестовали и отправили в гамбургский концентрационный лагерь, где он умер в январе 1945-го.
В набоковских мирах судьбы персонажей обрываются внезапно, нелепо и чудовищно – попадает под машину мать Лолиты, умирает после группового изнасилования солдатами Мариэтта из «Незаконнорожденных», кончают с собой Гэзель Шейд и Кинбот, умирает родами Лолита. Пожалуй, тут нечему удивляться, учитывая, какую страшную смерть приняли некоторые из близких писателю людей.
Набоков увековечил память о них, как и ключевые события собственной судьбы. В «Даре» обожаемый отец Федора без вести пропадает во время экспедиции в Центральную Азию. Федор с матерью учатся жить без него, но даже десять лет спустя лелеют общие воспоминания о нем. Во сне Федору как наяву видится, что все стало как было, и его душит радость от отцовских объятий. Набокову тоже снился покойный отец.
В «Бледном огне» чуткий, великодушный Джон Шейд говорит о своей вере во Вселенную, но всего через несколько мгновений в него стреляет сумасшедший. Как и В. Д. Набокову, Шейду в сердце попадает пуля, предназначенная не ему. Помимо очевидных параллелей, биограф Набокова Брайан Бойд отмечает, что писатель датирует убийство Джона Шейда днем рождения В. Д. Набокова, тем самым помещая в эпицентр книги «самый непоправимо-трагический эпизод своей жизни».
Впрочем, дополненная автобиография Владимира Набокова приоткрывает нам не только эту тайну «Бледного огня». Если Зембла безумного Кинбота – это перифраз реальной Новой Земли, то сам Кинбот – это деформированное изображение Сергея Набокова, тоже левши и гомосексуалиста, любителя тенниса и русского изгнанника, выступившего против тирании, попавшего в заточение и погибшего в возрасте сорока четырех лет.
7
В 1945 году Владимир просил двоюродного брата Николая узнать все, что возможно, о последних месяцах жизни Сергея. Десять лет спустя он отправил выдуманного Тимофея Пнина в Вашингтон, чтобы тот попробовал найти информацию о смерти Миры Белочкиной. Пнин, как и Набоков, кое-что выяснил, но осталось много вопросов, на которые уже никто никогда не даст ответа.
Вот те крохи, что у нас есть: Сергей Владимирович Набоков (в лагерных документах Sergej Nabokoff) однажды попадал на скамью подсудимых по обвинению в гомосексуальном поведении. Но роковую роль сыграл второй арест за провокационные высказывания, в результате которого весной 1944 года Сергея отправили в концлагерь Нойенгамме.
К тому времени, как Сергей попал в лагерь, до самых ворот Нойенгамме уже была проложена железная дорога. Ее построили не ради удобства арестантов, а чтобы сопровождавшим их конвоирам не приходилось таскаться пешком по восемь километров от ближайшей станции на гамбургской окраине Бергедорф.
Церемония встречи тех, кто выгружался из переполненных вагонов и ступал на лагерную землю, была неизменной. Лаяли собаки, эсэсовцы щелкали хлыстами, подгоняя отстающих, заключенные спрыгивали с подножек на гравий или на грунт (платформы не было), а офицеры гаркали по-немецки, нисколько не заботясь, понимают пленники их команды или нет. Пока арестантов строили в шеренги по пять человек и конвоировали на плац, у них было время рассмотреть колючую проволоку, разоренную долину, соломенные крыши домов, как будто сошедших с иллюстраций к сказкам братьев Гримм, и деревенские поля, протянувшиеся до горизонта и дальше, в никуда.
Заключенных выводили в центр лагеря на первую перекличку, чтобы вычеркнуть тех, кто умер или был расстрелян по дороге. После людей загоняли в подвалы одного из зданий и отбирали у них личные вещи. Голым, обритым и обработанным средством от вшей арестантам выдавали одежду из общего гардероба – невообразимую смесь военной формы разных армий: венгерская сорочка могла дополняться советской фуражкой с красной звездой (причем на каждой вещи имелась прямоугольная нашивка с надписью, например «русские носки»). Наряд довершали башмаки на деревянной подошве. Потом, если заключенных посылали на объекты за пределами лагеря, им выдавали обычные полосатые робы.
