Возможно, по возвращении во Флоренцию, во время Рождественского поста, Макиавелли и написал одно из наиболее противоречивых своих сочинений — по крайней мере, по мнению некоторых. Несомненно, «Слово увещательное к покаянию» (Esortazione alia Penitenza) занимает особое место среди прочих трудов Макиавелли, а его христианский посыл заставил многих ученых чесать затылки и делать самые различные заключения, исходя из собственных политических убеждений. Джулиано де Риччи, внук Никколо, утверждает, что Макиавелли принадлежал к нескольким религиозным братствам, члены которых посвящали себя молитвам и благим деяниям, что в целом было обычным явлением среди флорентийцев, которые в силу прирожденного индивидуализма и презрения к жульничеству никогда не обращали особого внимания на церковную жизнь. Управляющий совет неназванного братства попросил Макиавелли сочинить покаянную речь, и Никколо блестяще с этим справился.
Примеры, которые он приводит в доказательство милосердия Божьего, касались троекратного отречения святого Петра от Христа и прощения, дарованного раскаявшемуся Давиду, невзирая на его грехи прелюбодеяния и убийства. Может показаться странным, что склонный к сарказму автор «Мандрагоры» в одном из своих сочинений использует такие фразы, как «Помилуй меня, Боже» (MisereremeiDominef,[89] хотя не следует слишком удивляться этому, учитывая, что флорентийцы могли одновременно проявлять и почтение, и пренебрежение как к Богу, так и к людям. И все же последняя фраза этого религиозного наставления раскрывает состояние души Макиавелли в тот период и едва ли не служит предчувствием неминуемой смерти: «Устыдимся же всех совершенных нами дурных деяний и покаемся, осознав в итоге, что все соблазны мира сна короче…» Никколо по-своему всегда был мечтателем: он представлял и теоретизировал идеальное государство, лучшую армию, свободу итальянских держав и идею о способности человека самому определить свою судьбу вопреки намерениям Фортуны. И теперь, после долгих лет утраченных иллюзий и разочарований, он очнулся.
Реальный мир напомнил о себе теоретику, когда войска империи на севере Италии ожидали срока истечения перемирия между Климентом VII и Карлом V. Понтифик подумывал продлить соглашение даже ценой 200 тысяч дукатов, именно такую сумму потребовал вице-король Неаполя Шарль де Ааннуа. Узнав о победе папской армии при Фрозиноне над испанским экспедиционным корпусом, Климент, в очередной раз проявив непоследовательность, объявил, что он не станет выполнять столь жесткие условия. И все же переговоры о продлении перемирия продолжались, Ааннуа стремился вытянуть из понтифика как можно больше денег и, вероятно, усыпить его бдительность, внушив ему ложное ощущение уверенности, тогда как папа полагал, что время и непогода на его стороне. Многие очевидцы утверждали, что имперские силы уже не могли противостоять ненастью, недоеданию и хворям.
В начале февраля 1527 года немцы все еще находились близ Фиоренцуола-д’Арда, южнее Пьяченцы, а лагерь испанцев располагался к западу от них; на севере была развернута многонациональная армия численностью около 8 тысяч солдат, состоявшая в основном из итальянцев, многие из которых всего несколько месяцев назад служили под знаменами папы. Ненастье не позволяло им двигаться дальше, но тяготы пути вместе с хроническими невыплатами жалованья и нехваткой провианта создали взрывоопасную ситуацию. Вопреки обязательствам по перемирию солдаты безудержно грабили села. Герцог Урбино подобрался к имперскому войску на расстояние выстрела, но, проявив свойственное ему благоразумие, воздержался от каких-либо шагов. У него были все основания быть осторожным, поскольку герцог Феррары перешел на сторону Карла V, а маркизу Мантуи нельзя было доверять.
Действуя стратегически верно и перекрыв путь, соединявший Северную Италию с Южной, имперские войска могли нанести удар в любом направлении, которое сочли бы необходимым, однако большинство полагало, что в конце концов они двинутся либо на Флоренцию, либо на Рим.
3 февраля весьма озабоченная создавшимся положением Комиссия Восьми направила Макиавелли в Парму, чтобы убедить союзных военачальников выставить свои войска и тем самым воспрепятствовать продвижению сил империи. Никколо прибыл в Пьяченцу 7 февраля «в связи с действиями неприятеля» и без промедления проконсультировался с Гвиччардини и герцогом Урбино. Последний согласился с тем, что наступление имперской армии следует остановить, но в свойственной ему манере первый шаг делать не стал. Принимая во внимание неуступчивость делла Ровере, Макиавелли всю следующую неделю лишь информировал правительство об обстановке, сообщая о расположении врага, предполагая, в каком направлении тот может двинуться. И все-таки Никколо не скрывал умеренного оптимизма, по крайней мере вначале, относительно возможного развития событий, приняв во внимание лишения, которые терпели войска империи:
«Что они предпримут, одному Богу ведомо, поскольку есть вероятность, что они и сами этого не знают. Если бы знали, то уже перешли бы к действию, объединив свои силы. Но некоторые полагают, wzo в таком положении им долго не продержаться, если только наша собственная нерасторопность не сыграет им на руку. И все присутствующие здесь знатоки военного дела полагают, что мы одолеем их, если только не отступим из-за нехватки денег или доброго совета. Но доступные нам силы таковы, что мы могли бы восполнить эти недостатки: во-первых, составив достойный план, и, во-вторых, Его Святейшество должен быть в этом заинтересован».
Но слишком уж много существовало непредсказуемых сценариев, но в конечном итоге все упиралось в заинтересованность понтифика. По правде говоря, Макиавелли было известно не больше, чем другим, даже если он и пытался подыскать разумный выход из столь абсурдного положения.
Дела имперских войск шли из рук вон плохо. К концу февраля они все же объединили силы и двинулись на юг, миновав Парму, а затем снег с дождем остановили их у Сан-Джованни-ин-Персичето, в четырнадцати милях к юго-западу от Болоньи. Изголодавшиеся, промокшие до нитки и продрогшие до костей солдаты, оставшись без единого гроша, 16 марта взбунтовались, требуя оплаты. У Фрундсберга случился удар, когда он пытался успокоить своих ландскнехтов, а казармы Бурбона были разграблены мятежными солдатами. А когда гонец от Ааннуа явился с вестью о том, что папа вновь готов заключить перемирие на этот раз в обмен на 60 тысяч дукатов, их положение только ухудшилось.
Опьяненная возможностью и дальше безнаказанно мародерствовать солдатня тут же отвергла этот вариант, и Бурбону лишь оставалось уведомить Климента VII, что его армия пойдет на Флоренцию или даже на Рим. Возможно, добавил имперский командир, это решение еще удастся переменить, если его святейшество к 15 апреля вышлет 150 тысяч дукатов. Папа почувствовал себя обманутым, подозревая, что это требование было не более чем уловкой, цель которой — выудить у него побольше денег, причем без каких-либо обязательств. Климент VII догадался, что Бурбон уже не контролировал свое войско, и, как бы ни угнетало осознание этого, нерешительность Папы не позволяла ему принять меры, чтобы противостоять угрозе.
Опасность стала ощутимой 31 марта, когда Бурбон начал наступление на юг, преодолевая вялое сопротивление и оставляя после себя одни руины. Макиавелли изначально предложил Флоренции выиграть время, откупившись, «ибо тот, кто обладает временем, обладает жизнью». Но предупредил правительство о необходимости готовить город к обороне, ибо все попытки подкупить неприятеля обречены на провал: как только Бурбон получит деньги, его армия, вероятнее всего, тут же потребует от него еще, в любом случае она изыщет повод для возобновления боевых действий, независимо от того, передадут флорентийцы названную сумму или же нет. Однако Гвиччардини, вопреки всему, полагал, что имперскую армию можно подкупить, изложив свои соображения в записке своему брату Луиджи, недавно избранному гонфалоньером.
