Так же, как и мой отец.
Не могу утверждать, что я прощаю отцу его равнодушное отношению ко мне, однако теперь до меня кое-что доходит. Я понимаю, почему он угрюмо сидел в своем кабинете, в лаборатории или за обеденным столом, почему часто произносил речи перед другими учеными, почему резко командовал подчиненными, игнорировал реплики матери и покидал комнату, когда я туда входил.
Он терпел неудачи.
Глядя на Лайонела, я узнал об успехе нечто новое – то, о чем не имел никакого представления, будучи сыном своего отца. Ты без устали вкалываешь, пробуешь, экспериментируешь.
И так продолжается до некоего дня в далеком будущем, который для меня является прошлым, когда полоса невезения заканчивается. Надо же!..
Это не триумф и не торжество, а обычное облегчение.
Твои неудачи в кои-то веки прекратились.
За пятьдесят лет можно многого добиться, даже не являясь участником событий.
Я думаю о том, что Диша сказала мне в заброшенном городке потерянного мира.
«Том, займись чем-нибудь. Стань кем-то. Действуй».
Пожалуй, она была права.
И я начинаю раздумывать над своими будущими – или прошлыми – действиями. В итоге я составляю даже не линейный план, а целое пространство планов, в котором каждое потенциально возникающее непредвиденное обстоятельство будет выявлено, проанализировано и вписано в сетку возможностей.
За прошедшие десятилетия гнев, который я испытывал к Гоеттрейдеру, улетучился. Мое чувство походило на пронесенную через века неприязнь между семьями – я вроде бы и знаю, что к этому полагается относиться всерьез, но конфликт случился настолько давно, что придавать ему значение вообще не стоит.
Кроме того, передо мной маячит Лайонел. Наблюдая, как его облик меняется от стариковского, мало-помалу приближаясь к внешности того зрелого человека, которого я увидел в 1965 году, я невольно испытываю к нему симпатию.
Его спина выпрямляется, морщины на лице разглаживаются, движения становятся свободнее, волосы – гуще и темнее, а глаза – ярче и выразительнее. Я сочувствую великому, пропащему отшельнику.
Все это сделал с ним я.
А пока он превращается в прежнего Лайонела, во мне отдается, словно эхо: именно я оказался последней ядовитой каплей, погубившей его. Он ждал меня, чтобы я исправил положение, но не понимал, что сделает с ним полувековое ожидание.
Хотя, возможно, и нет. В конце концов, я не сказал ему, что нужно ждать.
Я (тоже пойманный в ловушку на полсотни лет) – и есть главный персонаж, который примет решение. Станут ли мои действия наказанием для Лайонела Гоеттрейдера? А вдруг мое вторжение в прошлое ничего не исправит? Что, если на наших шеях затянутся тугие временные петли, которые потащат нас в разные стороны реальности, и ни один из нас не избежит этой участи, пока все не вернется на круги своя?
Или я за пятьдесят лет небытия приучаюсь к мукам бесконечного ожидания?
А потом выясняется, что моя стратегия уже давным-давно сверстана. Я знаю, что надо делать и говорить. Я в курсе наших с Лайонелом диалогов и споров. Наша коммуникация уподобляется вековому дереву с тысячей ветвей – слов и действий, – которые могут привести только к предусмотренному результату.
Поэтому я обращаюсь внутрь себя. Я берусь за выяснение того, что я представляю собой, какие мои части являются Томом, какие – Джоном, где они накладываются друг на друга и почему они различаются.
Мы достигаем взаимопонимания. Джон соглашается отступить в самые глубокие закоулки нашего общего сознания с единственным условием: чтобы я давал ему темы для размышлений.
Вместе с Джоном мы создаем удивительные архитектурные проекты в каждом городе планеты. Мы создаем мир по своему вкусу, и это великолепно. Достижения Джона были бесцельными каракулями ребенка: теперь вдвоем мы строим новую оболочку для цивилизации.
Я пишу эту книгу, запоминая фразы и словосочетания, чтобы иметь возможность по желанию собрать все воедино. Я помню, как сочинял эту главу. Творческий процесс начался примерно на четвертом десятке лет – судя по внешности Лайонела, в середине семидесятых, хотя, конечно, к тому времени я уже сбился со счета.
Но я пытаюсь держаться за Пенни. Это ведь не просто две счастливые недели, вырванные из временного потока!
Лайонел сделал опорой своей жизни Урсулу, что принесло ему и счастье, и боль. Но он сумел наполнить эти годы случайными вздохами: их редкие спонтанные встречи стягивали скрепы и счищали ржавчину с вечного двигателя их эмоций. У меня имеются только воспоминания. Волосы, пронизанные солнечным светом. Низкий тон ее гортанного смеха. Неуловимый аромат, который, наверное, принадлежал ей или другой Пенелопе или, может, кому-нибудь еще, кто даже вовсе не существовал.
Сперва я подумывал о том, дабы углубиться в детали и наилучшим образом передать, что значит – прожить пятьдесят один год обратной хронологии… Я хотел передать тот душевный трепет предвкушения, который охватывает тебя, когда ты приближаешься к кульминации рассказа, но понял, что этих моментов – великое множество. Например, можно упомянуть тот час, когда Лайонел впервые установил в углу комнаты письменный стол, открыл первый из сотен блокнотов, пожевал кончик первого из тысяч карандашей.
Увы, теперь они воспринимаются как нечто банальное, поскольку вы заранее составили для себя сотни различных версий, разворачивая ход событий к началу, исходя из того, что уже видели. Поэтому, когда искомое событие случается, вы лишь пожимаете плечами: да-да, все происходило именно так, как я и предполагал.
И разве есть смысл в перечислении жизненных – хотя бы и краеугольных – эпизодов? Описать громадный провал времени, исходя из ощущений хрононавта, нереально.
Да и делать так нельзя.
Когда проводишь более полувека, не имея возможности дышать, мигать, разговаривать, улыбаться и плакать, то месяцы превращаются в часы, недели – в минуты, а дни – в секунды.
Так что, когда начинают происходить какие-то события, я спохватываюсь и пытаюсь сосредоточиться. Я отвык замечать физические явления и едва не пропускаю стадию, когда отрезок времени заканчивается, как нить разматывается с катушки. Двигатель отцеплен от проводов, опутывающих его, и погружен в грузовик, доставлен в порт, поднят подъемным краном, упакован в ящик и завернут. Теперь он лежит в трюме судна. Вот он в порту Сан-Франциско. Чайки. Бензин. Сигаретный дым и популярные песенки из радиорепродукторов.
Я вижу собственное появление – и исчезновение – рядом со значительно помолодевшим Лайонелом Гоеттрейдером. Это случилось, вероятно, 13 июля 1965 года, сразу после того, как он включил Двигатель, а я материализовался с компактной машиной времени в руках.
Я смотрю, как мы с ним беседуем. Мы испускаем неестественные голосовые выдохи, сопровождающиеся фонемами обратного звучания, которые я прекрасно понимаю (в конце восьмидесятых я потратил несколько лет, обучаясь этой тарабарщине).
