– А по выходным рынок работает?
– Нет. Торговать нечем, – спокойно ответил хозяйственник, но Мите показалось, что в его словах крылся упрёк: приехали из сытой столицы и побираются в голодном городе.
Работа монотонна, рутинна, но, забираясь в неё поглубже, становишься полностью свободным. Сам решаешь, что и как надо делать, и от этого дышится легче. Постороннему трудно поверить, что человек, не разгибающий спины ни в будни, ни в выходные, в работе отдыхает, а отрываясь от неё, попадает под пресс запретов, ограничений, требований, от которых быстро устаёт. Однако частое погружение в свободу притупляло бдительность, а стукач, сидевший с Митей в одной комнате, бдительности не терял никогда. Поэтому, когда Митя высказал удивление по поводу отсутствия провизии под Саратовым и общего состояния дел в стране, это быстро стало известно Похолкову. Заместитель директора вызвал Митю «на ковёр». Виктор Титыч сидел за столом, вмявшись в спинку кресла и повернув голову в сторону окна. Не отрывая взгляда от деревьев во дворе, он заговорил:
– Вы ещё очень молодой человек. Многое из того, что делается в стране, находится вне вашего понимания. Я не советовал бы вам делать поспешные выводы.
Похолков явно разыгрывал маленький спектакль, рассчитывая таинственно отрешённым взглядом и не менее таинственной осведомлённостью ошарашить Митю.
– Вы думаете, что только вы один всё видите? Я тоже многое вижу, но я же молчу.
«Откровеннее не скажешь, но в присутствии стукача надо быть осторожнее».
Прислушаться к совету шефа и молчать он уже не мог. И не только он. В перерывах, пущенных на перекуры, между сотрудниками лаборатории часто велись весьма смелые разговоры. Это было время, когда всё, что могло, исподтишка сопротивлялось. Сопротивлялось промелькнувшей мыслью, оброненным на кухне или в курилке словом, сопротивлялось пассивностью, инертностью. Инертное сопротивление даже нашло себе название: «Пофигизм».
А ещё через две недели решением Учёного Совета Похолков был официально утверждён Митиным научным руководителем.
– Теперь перед твоим носом повесили большую сочную морковку. Ты будешь к ней тянуться, а она будет от тебя отодвигаться. И это надолго, поверь мне, – с грустной улыбкой сказал Елагин.
Митя не поверил.
А между тем, упорный труд дал первые результаты. В рабочей комнате никого не было. Митя стоял за столом – сидеть он не мог – стоял и держал квадратик миллиметровки с простеньким графиком. Этого графика никто из людей никогда ещё не видел. На этот раз Митя это знал точно. Он, Митя – первый. И снова его окатил тот непередаваемый восторг первооткрывателя, в котором он чуть не захлебнулся при подготовке первого в своей жизни отчёта. Впрочем, Митя также ясно понимал, что открытие его невеликое: он ещё раз с другой стороны подтвердил давно известное. Но всё равно, именно такой график до него никто в руках не держал, и радость от власти над крохотной частичкой Природы вулканом клокотала в его груди. Удачно, что в комнате никого. Митя удовлетворённо кряхтел. Он сейчас мог запросто взорваться фонтаном радужного фейерверка. Снова Высшие Силы ему подмигнули. Власть над человечеством, над всем миром – ничто по сравнению с этим кусочком бумаги. Люди слабы, общество несовершенно и глупо и только Природа достойный соперник. И состоявшегося учёного удивляло лишь одно: Эйнштейн, Менделеев, Галилей, Ньютон – как все они умудрились не умереть от счастья после сделанных ими открытий?
Стоя в курилке, Митя соображал, как бы использовать те числовые значения, что у него остались после решения главных задач? Цифр было много, расставаться с ними было жаль. Его размышления прервал один из молодых сотрудников. Хотя на площадке они стояли одни, он заговорил вполголоса:
– Мить, я хочу крестить сына. Ты бы не стал крёстным отцом?
В стране обращение к религии, мягко говоря, не приветствовалось, и за участие в обрядах могли последовать ненужные неприятности. Но не такие мы люди, чтобы неприятностей бояться.
Как по заказу, день с утра зародился радостным. Для этого оказалось достаточно хрустального безоблачного неба, слепящего солнца и чистой снежной скатерти под ногами. На площадке перед храмом, словно на гулянии, собралось много народа с детишками. «Если все они по тому же поводу, что и мы, – подумал Митя, – то это надолго». Он первый раз участвовал в такой процедуре и ожидал увидеть торжественный красивый обряд, при котором не будет посторонних. Ведь это же раз в жизни и, кажется, называется таинством. Стайка воробьёв, взбодрённая солнечным теплом и наплывом людей в обычно тихом месте, торопливо чвиркая, перелетала с кустов на асфальт и обратно. Грудастые голуби-сизари, полагая, что ориентируются в обстановке лучше воробьёв, планировали по одному, по двое неизвестно откуда поближе к толпе. Где много людей, там еда, и они вопросительно поглядывали идеально круглыми глазками то на женщин, то на мужчин, беспокойно топчась на месте. Потом, смекнув, что долго пялиться на человека неприлично, начинали притворяться, что прилетели сюда по своим делам, и подчёркнуто увлечённо принимались высматривать и выклёвывать что-то в снегу. А людям было не до них – назначенное время прошло, а ничего… Но тут их пригласили заходить в стоящее рядом с церковью строение и готовиться.
За запертой дверью прятались сумерки. Взрослые, тихо переговариваясь, снимали с детей шубейки и шапки, раздевались сами и складывали верхнюю одежду на деревянные скамьи вдоль стен. Было тесно, люди задевали друг друга. Детишки – несколько грудничков, а больше – трёх-, пятилетние – на всякий случай хныкали. Взрослые их уговаривали, но и сами не могли скрыть волнения. Чувствуя неуверенность родителей, некоторые из ребят вдруг взвизгивали и заходились рёвом. Дело затягивалось и, потому что темно и чужое помещение, много незнакомого народа, потому что нечего делать и надо ждать, количество орущих росло. Будущий Митин крестник держался молодцом. Он поглядывал из-под насупленных бровей на плачущих младенцев и пытался понять, зачем всё это?
Наконец открыли дверь и, объяснив кому можно входить, а кому нет, пригласили в светлое помещение. Стало ясно: крестить будут всех скопом. В зал Митя вошёл непроизвольно подобравшись. Он попал в вотчину тех странных людей, с которыми сталкивался в Загорске. Бородатый, средних лет батюшка в белом одеянии объяснял правила и предостерегал от ошибок. Но, занятые всхлипывающими отпрысками, его слушали плохо. Батюшка – это чувствовалось по его интонации – с трудом сдерживал раздражение и отвечал на глупые вопросы. Ждать торжественного таинства не приходилось. Будущих крёстных и детишек расставили по местам, и забубнил, посыпался скороговоркой поток непонятных слов. Смысл невнятного бормотания уловить не удавалось. Священник сильно торопился. Ритуал вершился с неприличной скоростью. Мите стало неловко и смешно участвовать в этом стремительном обряде. Он поглядывал на попа: неужели этот одетый в неудобную одежду человек с умным лицом всерьёз относится к тому, что он сейчас делает? Неужели можно видеть какой-то смысл в том, что люди ходят за ним гуськом вокруг купели, что они отплёвываются от нечистой силы? От плевков и хождения по кругу веяло дремучим шарлатанством. И сам батюшка – единственный, кто что-то знал про совершаемые поступки, – был отрешён от них, его заботило лишь соблюдение элементов процедуры и скорость её прохождения. Бородатый поп напоминал профессионального организатора торжеств. На сцене звучат проникновенные речи, в зале аплодируют, у кого-то от волнения дрожит голос, а этот мечется за кулисами, потеет, чтобы всё шло гладко, и не было затяжек по времени.
