Мне невыносимо больно прощаться с тобой; и я оставляю тебе эти записки. Я надеюсь, ты меня поймешь… Я плачу, родной мой. Если б ты знал, как я страдаю! Но ради ребенка (твоего ребенка!) я готова на все. Умоляю, прости меня, если можешь. Прости, что не оправдала твоих надежд. Так будет лучше…
Я не смогла. Из Швейцарии ты вернулся неожиданно, я не успела уйти. А потом ты получил известие о смерти отца и улетел на похороны. На тебе не было лица, и я даже не заикнулась о том, чтобы полететь с тобой, а ты не предложил. Конечно, я не могла тогда уйти и ждала твоего возвращения. Нет, я не собиралась говорить о ребенке, просто хотела выбрать более подходящий момент, чтобы исчезнуть из твоей жизни. Ты вернулся печальный и тихий. К скорби прибавлялись угрызения совести, которые всегда мучили тебя в связи с отцом. Несколько дней ты не выходил из дома и все думал, думал. В день, когда тебе исполнилось пятьдесят (как не вяжется с тобой эта цифра!), ты уехал в студию и просидел там в тишине и одиночестве до позднего вечера.
Я тоже страдала в одиночестве, каясь, что люблю тебя больше, чем Бога. Нужно было уходить, время шло, но я все не решалась добавить тебе боли. И вот как-то за обедом ты сказал:
— Если бы у меня сейчас родился сын, я хорошо бы его воспитал. Как мой отец. Альку я упустил…
Я смотрела на тебя, округлив глаза, а ты продолжал:
— Зря я запретил тебе рожать. Сейчас бы маленький бегал…
На глазах твоих блеснули слезы, и ты стеснительно отвернулся. Я стояла как истукан и не могла ни слова вымолвить. Ты понял это по-своему.
— Прости меня, родной. Я был не прав.
И тут я не выдержала и разрыдалась. Захлебываясь слезами, я стала говорить. Рассказала о чуде, которое произошло со мной, о том, что хотела уйти, чтобы спасти малыша, о своих опасениях. Ты напряженно слушал, силясь уловить смысл. Когда я закончила свой сбивчивый рассказ и замерла в ожидании казни, ты нежно обнял меня и пробормотал растроганно:
— Глупыш! Какой глупыш…
Ты стал целовать меня, и я ответила. Была ли когда-нибудь я так счастлива, так беззаботна, как в тот момент? Я все простила и тебе, и себе. Больше ничто не разъединяло нас, не уводило в разные стороны. Ты любил меня, ты радовался нашему ребенку, ты был со мной! Теперь я ничего и никого не боялась. Бог не оставит нас. И еще я почему-то уверена, что непременно родится мальчик.
Что было дальше? Ты стал относиться ко мне нежнее и бережнее, требовал, чтобы я наблюдалась у врачей (все-таки это был риск), даже следил за моим режимом и питанием. Много думал о будущем ребенке, беспокоился, а не избалуем ли мы его, как это делают бабушки и дедушки. Возраст-то нешуточный для такого дела. Однажды сообщил, веселясь:
— Американские исследователи выяснили, что после родов женщина умнеет, мозг у нее увеличивается! А те, кто рожает после тридцати семи, могут прожить до ста лет! Так что я теперь спокоен за наследника.
Моя книжка потихоньку раскупалась, я заканчивала второй роман. Судьба твоего нового альбома не была столь гладкой. На радио неохотно брали твои новые песни. Даже друзья, готовые помочь в любых ситуациях, твердили:
— Коля, прости, но это неформат!
Ты был слишком талантлив и мудр для легковесных радиостанций. Так критиковали Моцарта: «Слишком много нот!» И все же по телевидению прогнали твой новый клип, а на радио появилась новая песня и закрепилась там на разных волнах. А потом состоялся юбилейный концерт и одновременно презентация нового альбома. Это был твой триумф, победа!
Никогда не забуду, что переживала я, когда впервые держала в руках диск с твоей фотографией на обложке. Это был выстраданный альбом и честный, как говорил ты. Я слушала его одна: ты куда-то спешил и сунул мне компакт со словами:
— Послушай, потом скажешь, как тебе.
В альбоме были песни, которые уже звучали на предыдущем кремлевском концерте, но я по-новому услышала их. Важна была последовательность композиций, я это сразу поняла. С особым волнением слушала новые песни. Среди них была и та, которую ты пел для нее и о ней. «Не страшно, — утешала я себя. — Песня родилась чудесная, пусть будет». Собственно, передо мной раскрылась история твоей души. Здесь было все, что ты пережил за последние несколько лет. Открытия, падения, любовь, страдание, вдохновение и снова любовь. Последняя песня была мне вовсе не знакома. Я слушала ее и плакала. Ты взволнованно благодарил Бога и любимую за возможность жить и любить. Это не передать никакими словами, только музыка и твой голос… Я не знала, кому ты посвятил эту песню, но спрашивать не стала.
Ты так волновался накануне концерта, что я даже забеспокоилась о твоем здоровье. Подготовка выматывала тебя. Домой ты возвращался без сил, но в прекрасном настроении. Мы вместе продумали твой костюм. Ты наотрез отказался от этнической атрибутики, и мы выбрали более классический вариант, сохранив только детали прежнего костюма.
Я пригласила на концерт Катю и Шурку. Мы не виделись сто лет, они ничего не знали о том, что у меня вышла книга. Про будущего ребенка я сообщила им сразу, не выдержала напора радости. А вот о том, что пишу, я им ничего не говорила. Отложила для них две книжки из авторских экземпляров и подписала. Марина, мой первый читатель и критик, давно уже «курировала» второй роман. Меня радовало то, что ее я тоже увижу на сцене Кремлевского дворца: она, как и прежде, будет играть для тебя в оркестре.
Накануне концерта ты весь день просидел дома, набираясь сил. И на следующий день, такой важный день в нашей жизни, до вечера ни с кем не разговаривал, берег связки. После болезни ты стал осторожным. Во дворец мы поехали вместе. Ты молча вел машину, изредка лукаво поглядывая на меня. Я волновалась не меньше — так мне казалось. Прибыв на место, мы разошлись в разные стороны. Ты в гримерку, я — встречать подруг.
— Там такая очередь, в Александровском саду, как в мавзолей в советские времена! — сообщила Шурка, когда мы наконец нашли друг друга.
— Да, аншлаг, — подтвердила Катя. — Я уж думала, опоздаем на концерт.
Усадив девчонок на первый ряд возле себя, я вручила им по книге.
— Боже мой! Это твое? — возопила Шурка.
— Очень интересно! — более сдержанно среагировала Катя.
— Да. Я тут подписала.
Они углубились в чтение подписей, а я сбежала к тебе. Тебя тормошили, со всех сторон сыпались вопросы, гримерша бегала вокруг. Когда я вошла, ты попросил всех выйти. Я ахнула:
— Ты очень бледный! Тебе плохо?
— Мне страшно, — жалко улыбнулся ты.
На висках твоих блестели капельки пота, взгляд был как у больной собаки.
— У тебя все получится. Мы их победим! — сказала я, отирая бумажным платком твои виски. Потом легонько поцеловала тебя в нос, коснулась губами твоих губ.
— Я люблю тебя, — тихо произнес ты, и я дрогнула. Прижавшись лицом к твоей щеке, я заплакала.
