Он был с Мэрилин Линвуд. Она решает, что это правда, нарочно так думает, задерживается на этом мыслью, направляет на это воображение, представляет все: Нью-Йорк, Чикаго, ее квартиру, диван в его кабинете, Вашингтон, Вики. Поступает так вопреки установленной для себя три года назад умственной дисциплине, позволявшей ей признавать статус-кво. Хватит. Раз она не может мириться с тем, что воображает, у нее нет права на статус-кво.
Совершенно ужасающий вопрос вернулся в ее мысли, и она снова не может к нему обратиться. Она гадает: почему он так отчаянно крутится и потеет, словно его мучает совесть, о чем он думает? Она не может думать об этом. Она думает, как они там сопят вдвоем. Говорят о ней. Оберегают ее, бедную Сьюзен. Сьюзен сама себя побережет. Она думает об Арнольдовом пенсионном плане и договоре с банком, выплаты по которому начнутся лет через пятнадцать и единственный получатель — по-прежнему она, а за нею — дети. Она собирается остаться единственным получателем, она намерена им остаться. Она на этом настоит.
В темноте она поворачивается к Арнольду лицом, открывает глаза, смотрит на большую пустую тень там, где он лежит, чтобы эта мысль была как орудие убийства, стрела, дротик. Арнольд-двоеженец. Он перевезет их в Вашингтон или будет возвращаться на выходные, а то и что похуже. Должна ли я это сносить? — спрашивает Сьюзен у Сьюзен. У тебя нет выбора, говорят ей. Бремя бунта и отречения прошло. Карьера мужа, говорят ей.
А если она откажется? Если скажет: я этого не сделаю. Я не перееду в Вашингтон и оставить меня тут тоже не позволю. Я отказываюсь позволить тебе сбежать от нас. Я, твоя жена, отстаиваю свои права. Я эгоистично отстаиваю свои права, Сьюзен-стерва.
Она видит, как Мэрилин Линвуд советует Арнольду, что делать, точь-в-точь, как Сьюзен советовала ему, как быть с безумной Селеной двадцать пять лет назад. Пользуясь моральной властью, которую над ним имела, его естественной от нее зависимостью. Она видит, как мало власти у нее сейчас. Что случилось, куда эта власть делась? Как невыносимо, если она конфискована в пользу Линвуд. Она видит себя в обратной перспективе лет, на протяжении которых отказывалась от всего ради выполнения поставленной задачи — его ублажать, словно такая у нее была работа. Ее подруги-феминистки удивились бы тому, как далеко она отошла от своих убеждений — защитница прав всех женщин, кроме себя самой. Какую власть она могла бы применить, если бы осмелилась? Она оплачивает домашние счета — Линвуд и это отнимет? Она униженно ждет послания от Линвуд, Арнольдова подарка, спрятанного до тех пор, пока она не раскроет рта и не сделает неверного движения. Это цензура, шантаж, она связана по рукам и ногам опасностью произнести неверное слово, малейшую жалобу, которая даст Линвуд право захватить власть.
И она примеряет на свои безмолвные губы незнакомое слово, слово ненависть. Она боится применить его, потому что это перевернет всю ее жизнь. Есть ли у нее на это силы? Когда она разошлась с Эдвардом, один из ее зароков был не расходиться больше никогда. Дурацкий зарок. Но не один только зарок держит ее сейчас. Еще — предприятие не менее всамделишное, чем Вики, предприятие со своими отделами и службами — ООО «Мама, Папа, Дети». Если Сьюзен подожжет фирму — куда ей идти? Как избежать ответственности за поджог на этом этапе жизни?
Арнольд наконец заснул. Глубоко. Бесчувственный, глупый. Хотя она и боится думать о ненависти, она все-таки разрешает себе думать про него «глупый». Эта мысль позволяет ей расслабиться, чуть притушить злобу, самой захотеть спать. Какая же я испорченная, думает она. Эта мысль тоже ее пугает — она не намеревалась так думать. Так удивительно думать, что то, чего Арнольд всегда от нее требовал, можно счесть испорченностью. Все же она, наверное, это знала — учитывая, как непроизвольно эта мысль приводит ей на ум перечень прецедентов. Ее спор с миссис Гивенс, условный знак памяти, веха, символ беспокойства: миссис Гивенс за кофе осмелилась передать Сьюзен слухи о Мэкомбере — будто виновата не медсестра, а врач, торопыга, зазнайка, сплошной апломб и так далее. И Сьюзен машинально дала ей отповедь, обвинила больницу, распекла адвоката — полагаясь на Арнольдову версию случившегося. Так удивительно, что нравственная цельность Сьюзен может быть нарушена этой благородной добродетелью — верностью, или как еще это ее свойство называется.
Открывается дверь в сон, и, начиная соскальзывать в него, она смутно сознает, что где-то по соседству — Тони. Она остыла. Ужасавший ее вопрос забылся опять. Она спит сперва с оглядкой, а потом крепко, и утром на месте ее злости — пустое место, оттиск наподобие следов от тел в пепле Помпей. Она уже не воображает, что Эдвард нарочно проявил к ней неуважение, и удивляется тому, как накрутила себя из-за Арнольда. В холодном свете дня ей легко убедить себя, что, если она будет помалкивать, он будет за нее, и закрыть глаза на боль как на всплеск эгоизма. Просто, слишком просто. Она знает, что это слишком просто, знает: в том, что она увидела, есть нечто, на что нельзя закрывать глаза, но это — на потом, для спокойного размышления и глубокого раздумья, которые могут подождать. А Эдвард — она должна была попросить передать ему пораньше. Она совсем не знала цели его приезда и распорядка его дел. В девять она еще раз звонит в гостиницу. Администратор говорит, что Эдвард Шеффилд выехал в семь. Может быть, она чувствует разочарование, может быть — облегчение. Негодовать она отказывается. Она будет считать, что он не позвонил, потому что накануне поздно вернулся и не захотел тревожить ее семью в неположенный час.
И тем не менее ей кажется, что случилось нечто такое, что может изменить все, если она не будет осторожна. Благодаря Тони, благодаря Эдварду, ей что-то приоткрылось. Не важно, не сейчас. Цивилизованности ради она напишет Эдварду письмо. Соберет воедино свои критические замечания, уложит их в лаконичные ясные предложения и отправит. Она пишет весь день. Стол стоит у окна, за ним — кормушка, разоренная воробьиной стаей. Снег на лужайке, вчера такой чистый и белый, начал таять, и в проталинах видны комковатые клочки бурой земли. Дорожка к гаражу слякотная. Мокро взблескивают тротуары. Она едва все это замечает, так занят ее ум расчисткой пути к Эдварду.
Она пишет все, что собиралась написать. Она хвалит то, что в книге хорошо, и критикует ее недостатки. Она пишет, что книга заставила ее задуматься о том, как ненадежно укрытие, в котором проходит ее жизнь. Она признается в сродстве с Тони, пишет так, словно разрешила трудность. Она заливается: не замечающая Тони цивилизация ревет вдалеке, а он умирает, прячась от полицейских, которые должны быть ему друзьями, как раньше прятался от своих врагов. Умирает, радостно веря в неправдивую историю. Она утешает его, но она — неправда, и тут же беснуются смерть и зло.
Эдвард спрашивает: так чего же недостает моей книге? Она отвечает: а разве ты сам не знаешь, Эдвард, разве ты сам не видишь? Эта мысль уводит ее в сторону. Чего недостает ее жизни? Она думает, увидит ли она когда-нибудь Арнольда таким, как видела раньше, даже если это и не ненависть. Она чувствует, что силой привычки ее тянет назад, как тянет уже много лет. Глядя на проступающую лужайку, веря, что по-прежнему думает о письме с хвалой и критикой, которое напишет в знак прощения, или о том, как тверже вести себя с Арнольдом, повыше себя ставить, Сьюзен Морроу замечталась. Лодка в заводи, весла у нее, Эдвард развалился на корме, свесив в воду руку. Дом с оконными квадратиками — за ним, над его головой. За нею и вокруг — сосновые островки и коттеджи. Он говорит:
