— Спасибо и на этом. Но в чем же обвинения в отношении следствия?
— Не обвинение, а уточнение. Верить искренне — это не значит поступать точно так же на деле. Искренность же в следствии что-то не очень просматривается.
— Пусть так. Но как же быть с саморазоблачением большевиков?
— Они тоже и неискренни, и тем более неубедительны. В материалах дела почему-то остались незамеченными признания эсера Соковича, наркома областного здравоохранения, о его нелюбви к большевикам вместе с категорическим отрицанием акта расстрела царской семьи. Заслуживает внимания и показание свидетеля Самойлова, который слышал подобное утверждение от красноармейца Варакушева. Не хотелось бы приводить подробную грубую фразу, записанную в протоколе допроса Самойлова, но она очень важна как факт и по сравнению с теми уликами, которые подробнейшим образом сообщает в материалах следствия и своей книге Соколов в отношении Юровского, довольно приемлема. По словам Самойлова, когда он в разговоре с Варакушевым сослался на объявление в газете о расстреле царя, красноармеец заметил: «…сука Голощекин распространяет эти слухи, но в действительности бывший государь жив…» О том, что Голощекин активно распространял сообщение о расстреле царя не только в печати, но и устно (собрание, митинг), тоже имеются показания свидетелей. Зачем он это делал?..
— Действительно, любопытно услышать.
— Конечно, интереснее было бы узнать на этот счет соображения самого Соколова. Но он только зафиксировал подобное как неоспоримый факт и главную улику против большевиков. Более того — против Москвы, которая якобы знала о готовящейся расправе и не просто одобрила ее, но и дала соответствующие указания.
— А разве это требует особого доказательства? Разве тут не ясно, что тот же Голощекин без Москвы не посмел бы решиться на такое?
— Ну тогда чем объяснить иной факт, противоречащий вашему заявлению? Вы его, господин Соколов, самолично зафиксировали в июле 1920 года в Париже, беседуя с князем Львовым. Уж его-то вы не станете подозревать в симпатиях к большевикам? Так вот он следователю Соколову показал: «Когда большевики арестовали меня и указанных мною лиц и доставили в Екатеринбург, мы решили требовать, чтобы нас отправили в Москву, рассчитывая, что так мы скорее добьемся свободы. При первом же допросе меня комиссией я и заявил об этом. Я прекрасно помню ответ мне Голощекина: „У нас своя республика. Мы Москве не подчиняемся“».
— Ну это Голощекин напускал на себя важность. Боялся он Москвы, да еще как. Тем более там дружок его находился, которому он в рот смотрел, — Янкель Мовшев Свердлов. Бурцев мне говорил, что они между собой старые приятели и давно на «ты».
— Были давно на «ты», и — боялся. Не вяжется.
— Ну если не боялся, так слушался. Какая разница. Бурцева на этом деле не проведешь.
— Тогда почему Голощекин и другие уральцы не оказали содействия Яковлеву? Коли не из-за боязни, то хотя бы из послушания?
— А при чем здесь Яковлев? Это совершенно иная история.
— Почему же?.. Вот выдержка из книги Соколова: «Свидетеля Кобылинского я допрашивал лично в течение нескольких дней. Он вдумчиво и объективно давал свое пространное показание». Ну а показал, в числе других сообщений, что он, Кобылинский, лично «наблюдая Яковлева», пришел к выводу, что «этот посланец центра, ведя борьбу с местными большевистскими элементами, исполняет директивы центра. Расчет времени, приведенный Яковлевым, убедил его, что он везет Государя в центр: в Москву». Итак, миссия Яковлева ясна — он представлял центр и сопровождал царя. Местные власти, хотя бы в лице того же амбициозного Голощекина, считавшие, что у них «своя республика», чинили посланцу Москвы всяческие препятствия. Где же здесь боязнь Москвы, где послушание?
— Да, но мое отношение к показаниям Кобылинского приведено не полностью. Я их и оспаривал.
— Я процитирую и это место. Со слов Кобылинского, зафиксированных Соколовым, Николай II так прокомментировал миссию Яковлева: «Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это». Но ведь это не столько мнение Кобылинского, сколько бывшего царя. И поэтому непонятен комментарий следователя, который приписывает эту фразу свидетелю. Получается, что или Кобылинский придумал ее (тогда как понимать оценку его показаний, если и пространных, то вдумчивых и объективных?), или сам Соколов что-то путает, недоговаривает. Об этой сакраментальной фразе, приписываемой Кобылинскому, Соколов отзывается даже с иронией, говоря, что «его слова о Брестском договоре не соответствовали мысли Государя. Сопоставляя показание Кобылинского со всеми данными следствия по этому вопросу, я не сомневаюсь, что мысль Царя была гораздо шире…». По мне, так больше иронии вызывает вот такой комментарий. Ведь непонятно, говорил все же царь, бывший, именно так или нет? Или говорил, но мыслил шире, чем это мог понять Кобылинский? Тогда откуда следователю известно, как мыслил царь — уже или шире?..
— Цитата снова прерывается. Не очень честный прием. Понимаю, что автору исследования не очень хочется слышать горькую правду о любимых им большевиках. А писал я в книге следующее: «Дело было, конечно, не в Брестском договоре, который стал уже фактом. Наблюдая из своего заключения ход событий в России и считая главарей большевизма платными агентами немцев, Царь думал, что немцы, желая создать нужный им самим порядок в России, чтобы, пользуясь ее ресурсами, продолжать борьбу с союзниками, хотят через него дать возможность его сыну воспринять власть и путем измены перед союзниками заключить с ними соглашение. Такова была его мысль, полнее выраженная государыней».
— Что ж, подобная версия тоже имеет право на жизнь. Если немцы не желали иметь «разменную царскую монету» в руках союзников, то зачем оспаривать их желание приобрести эту «монету» себе? Тем более что немцы — все-таки родня. Хотя у царской семьи были родственные связи и с англичанами, и с датчанами. И все же умозаключение Соколова имеет существенную слабину. Во-первых, та же самоуверенность следователя, что он умеет читать царские мысли и думы на расстоянии. Чьи-то невысказанные думы — это вымысел. Слова же, пусть и неправдивые, но они сказаны. Этого Соколов не опровергает. Значит, приведенная Кобылинским царская фраза о Брестском мире — это факт. И именно ее следует оценивать. Во-вторых, тяжело больной сын с непредсказуемым по времени исходом (уж немцы-то знали, что у бывшей принцессы Гессенской родня по мужской линии вымирала именно из-за этой наследственной болезни!) не мог являться для германской, как и для любой другой стороны, «козырной картой». Их мог интересовать скорее всего сам Николай — пятидесятилетний, здоровый, полный сил и амбиций, пусть и лишенный трона, но под давлением, а значит, незаконно, подлинный русский монарх. В-третьих, не очень-то убедительна ссылка в качестве подтверждения «мыслей и дум царя» на «авторитет царицы».
— Это почему же? Она имела сильное влияние на мужа.
— Через Распутина? Заботясь о здоровье сына?
— Нет, я так не утверждал. Более того, я отрицаю этот вымысел. Это пересуды наших врагов. Лжеанархисты распутинского толка пытаются утверждать, что Распутин «благотворно» влиял на здоровье Наследника. Неправда. Его болезнь никогда не проходила, не прошла, и он умер, будучи болен.
