Глядя вслед Линку, Пайпер отбросила последние сомнения: он знает о ее плане. Судя по всему, он пронюхал что-то об этом, хотя она понятия не имела, откуда он раздобыл информацию и как собирается ее использовать.
Самое смешное, что это не имело значения. Любая попытка Линка подорвать ее репутацию померкнет в сравнении с тем, что она уже делает собственными руками. И что с того, если ее место в итоге достанется Линку? Когда ее уволят из музея, это перестанет ее касаться.
Спустя два часа Пайпер нашла слабое утешение в отзывах о выставке. Все сказали, что ее ждет ошеломительный успех. Даже Уоллес Форсайт подошел пожать ей руку и похвалил за творческий подход к документам и внимание к деталям.
— Эта Офелия была многогранной дамой — я бы сказал, переросшей свое время. Она объединила борьбу за женские права с борьбой за отмену рабства. — Он немного понизил голос: — Если это не расположит Клаудию Харрингтон-Хауэлл — и ее деньги! — к попечительскому совету, то я не знаю, чем еще ее можно расшевелить.
— О, спасибо, — сказала Пайпер. — Значит, мы увидимся с вами обоими завтра вечером?
— Ни за что не пропущу такое событие, — сказала Полетт.
Наконец Пайпер проводила всех посетителей и начала выключать свет и звук. Было десять вечера. Оставалось девять часов, чтобы переделать выставку и запереть зал, до того как новые охранники заступят на утреннюю смену. Пайпер на миг задержалась у черно-белой фотографии гостиной Харрингтонов на Боудин-стрит. Она окинула взглядом пианино, письменный стол вишневого дерева, за которым Офелия писала многие свои речи, ее любимое перо, фотографии троих ее детей на стенах в рамочках.
Пайпер хотелось кусать локти. Она желала всего того, что было у Офелии: настоящей любви, семьи, истории, которую ее потомки смогли бы рассказывать с восхищением и гордостью. Но она связывала эту мечту с Миком Мэллоем — мужчиной ее фантазий. Не ошиблась ли она?
Пайпер заморгала, сдерживая слезы. Плакать бессмысленно. Жалеть себя — понапрасну тратить время. Сейчас не 1825 год. Теперь можно построить отличную жизнь, не выходя замуж. На своих условиях. Собственными силами.
Мик для этого не нужен. И завтра вечером она без него прекрасно обойдется. В конце концов, чем он ей поможет, когда разразится скандал? Разве что за руку подержит.
Хотя, конечно, нет ничего лучше, чем чувствовать, как ладонь обхватывает его…
— Мисс Пайпер?
Мелвин Тостел выглядывал из проема входной двери.
— Я подумал, что еще найду вас здесь. Мистер Лапалья ушел. Ваши друзья здесь. Я только что дал отмашку разгружать машину.
Пайпер кивнула.
— Спасибо, Мелвин. Спасибо вам за все.
— Вы точно знаете, что делаете, мисс Пайпер?
Этот вопрос почему-то показался Пайпер до безумного смешным. Она смеялась всю дорогу в свою подвальную рабочую комнату. Там она переоделась и приступила к работе.
Пайпер держалась подчеркнуто вежливо. Мик был уверен, что в глазах остальных она просто сосредоточилась на неотложной работе, и если между ними не чувствовалось обычной теплоты, это легко объяснялось.
Но он-то понимал, что все не так просто.
Когда Мик навалился на перегородку, наблюдая, как Пайпер разговаривает с Базом и Бренной, его грудь показалась ему тяжелой.
— Честно говоря, не знал, что англичане такие сексуально озабоченные, — сказал Каллен, отирая пот со лба. — Говорю тебе, этому вашему «будувару» не хватает только трапеции и гимнастического коня.
Мик рассмеялся и похлопал брата по спине.
— Ты здорово помог сегодня. Мы почти закончили. Можешь ехать домой, если надо.
— Хочешь меня спровадить?
Мик покачал головой:
— Конечно, нет. Я просто подумал, что…
— Пожалуйста, только не говори, что наломал дров со своей девушкой.
— Потише, ладно? — Мик искоса глянул на брата. — Она сейчас немного дуется на меня, но…
— Только не это, Магнус! Нет! Ты не решил ехать в Лос-Анджелес, вместо того чтобы остаться тут, с Пайпер. Это же такой момент для нее!
Внезапно Мик жутко разозлился на Каллена. Он дернул брата за рукав и потащил в фойе южной галереи, подальше от всех. Он тяжело дышал, оттого что приходилось удерживать голос и нервы на вежливом уровне.
— Я не шутки шутить туда еду, Каллен. Мне нужно подписать контракт с телевизионщиками, если я хочу помочь вам с пабом. Я вам обещал…
Брат просто стоял перед ним, скрестив руки на круглой груди, и медленно, упрямо качал головой.
— Что? — прошипел Мик.
— Магнус, — проговорил Каллен, тихо усмехнувшись. — Ты стоишь посреди реки и умираешь от жажды.
— Какого черта это должно означать?
— Это означает, что ты не видишь того, что действительно важно.
— Я дал слово тебе и Эм. Я потеряю контракт, если не покажусь там завтра днем — черт, это уже сегодня! — и тем самым нарушу обещание, данное твоей семье… моей семье! По-моему, это, блин, действительно важно.
Каллен кивнул.
— Ты идиот, Магнус. Ты не понимаешь женщин.
Как тут было не рассмеяться? Похоже, дело и впрямь пахнет керосином, если он выслушивает любовные советы от Каллена.
— Пайпер ты, наверное, тоже обещал, — продолжал Каллен. — И даже если не говорил этого прямым текстом, то ведь знаешь, она ожидала, что ты будешь рядом. Так у женщин мозги устроены. Поэтому, если ты будешь в Лос-Анджелесе, а не с ней на этой чертовой выставке, или как она там называется, она подумает, что ты ее не любишь.
— Но я люблю ее!
Каллен выждал секунду и расплылся в улыбке.
— Я так и знал!
Он закинул руку брату на плечо и повел его по коридору.
— Так вот, слушай, — сказал он, явно наслаждаясь ролью советчика. — Знаешь, почему ты вообще можешь предложить свою помощь мне, Эм и детям?
Мик нахмурился.
— Потому что у тебя есть я, Эм и наши дети.
Мик остановился.
— Хорошо, признаюсь, — рассмеялся Каллен. — Иногда я бываю упертой занозой в заднице. Но я всегда ставлю Эмили на первое место, а детей сразу следом за ней. Так должно быть, Магнус, потому что с моей любви к Эмили все начинается и ею же все заканчивается. Все остальное — деньги, болезни, паб и что бы на нас ни свалилось — должно уступить место моей девочке.
Мик не знал, что сказать. Никогда в жизни брат не раскрывал перед ним душу вот так, нараспашку.
— А, черт, — сказал Каллен, вытирая глаза. — Не хватало еще разрыдаться. Мне пора домой. Просто помни, что я тебе сказал. — Он повернулся было к выходу, но потом вернулся и обнял Мика. — Я люблю тебя, дурачок. Ты хороший человек.
