— Я не могу уехать отсюда. Я уже не так молода, чтобы начинать жизнь с нуля.
— Это же самое ты говорила, когда мы собирались сюда. Тогда тебе было тридцать, и если бы я тебя послушал, сегодня нас бы уже не было в живых. Если я теперь уступлю тебе, мы навсегда останемся презираемыми побирушками в чужой стране. И король Георг не станет вечно держать меня в армии в качестве шута.
— Ты все это говоришь только потому, что хочешь вернуться в свою проклятую Германию. Забыл, что произошло с твоим отцом? Я нет. Ради памяти матери я не хочу ступать на землю, залитую ее кровью.
— Перестань, Йеттель. Это грех. Господь Бог не простит, если мы злоупотребим памятью мертвых. Доверься мне. Мы справимся. Я тебе обещаю. Перестань плакать. В один прекрасный день ты увидишь, что я был прав, и ждать его не так долго, как ты сейчас думаешь.
— Как мы сможем жить среди убийц? — всхлипнула Йеттель. — Все здесь говорят, что ты дурак и что нельзя быть таким забывчивым. Думаешь, мне нравится выслушивать, что мой муж — предатель? Ты и здесь мог бы найти место, как другие делают. Тебе, как бывшему военнослужащему, помогут. Все так говорят.
— Мне предложили работу. На ферме в Джибути. Поедешь туда?
— Да я даже не знаю, где это.
— Вот видишь. И я не знаю. Во всяком случае, не в Кении, но в Африке.
Вальтера смущало давно позабытое желание обнять жену, успокоить ее, как ребенка. Еще больше мучило его сознание того, что у него с Йеттель болели одни и те же раны. Он тоже был безоружен против прошлого. Оно всегда было бы сильнее надежды на будущее.
— Мы никогда не забудем, — сказал он, смотря в пол. — Если хочешь знать, Йеттель, теперь это наша судьба — всюду быть немного несчастливыми. Гитлер позаботился об этом на все времена. Мы, выжившие, уже никогда не сможем жить нормальной жизнью. Но уж лучше я буду несчастлив там, где меня уважают. Германия — это не Гитлер. И ты тоже поймешь это когда-нибудь. Теперь слово за приличными людьми.
Хотя Йеттель сопротивлялась, ее тронули тихий голос Вальтера и его беспомощность. Она смотрела, как он прятал руки в карманы, и искала слова, но не могла решить, хочется ли ей снова задеть его или один-единственный раз утешить, и молчала.
Некоторое время она наблюдала, как Овуор гладит белье. Надув щеки, поплевав, он с размаху обрушивал тяжелый утюг на две расправленные пеленки.
— Я так долго жила здесь, — вздохнула Йеттель, уставившись на маленькие облачка поднимавшегося пара, и они показались ей символом того довольства жизнью, больше которого ей и не надо. — Как я буду с маленьким ребенком управляться без прислуги? Регина за всю свою жизнь ни разу метлы в руках не держала.
— Слава богу, ты снова в форме. Вот это моя старушка Йеттель, которую я знаю. Когда бы нам ни приходилось принимать решение о переезде, ты всегда боялась, что не найдешь домработницу. На этот раз можешь не беспокоиться, госпожа докторша. В Германии полно людей, которые ищут хоть какую-то работу. Я не могу тебе сейчас сказать, как мы будем жить, но клянусь всем святым, домработница у тебя будет.
— Бвана, — спросил Овуор, укладывая выглаженное белье приятно пахнущей горой, которая только у него достигала такой высоты и гладкости, — мне вымыть чемоданы горячей водой?
— Почему ты спрашиваешь?
— Тебе нужны чемоданы для сафари. И мемсахиб тоже.
— Что ты знаешь, Овуор?
— Все, бвана.
— И как давно?
— Уже давно.
— Но ты же не понимаешь нас, когда мы говорим.
— Когда ты приехал в Ронгай, бвана, я слушал только ушами. Но этих дней больше нет.
— Спасибо, друг мой.
— Бвана, я тебе ничего не дал, а ты говоришь «спасибо».
— Нет, Овуор, только ты мне и дал что-то, — сказал Вальтер.
Он почувствовал приступ боли, которой устыдился, краткий и все же достаточно долгий, чтобы понять, что к старым ранам только что прибавилась новая. Его Германии больше не было. Он ступит на вновь обретенную родину не с опьяняющей радостью, а с тоской и печалью.
Расставание с Овуором будет не менее мучительным, чем прощания, которые уже были у него за спиной. Желание подойти к Овуору и обнять его было велико, но когда он сказал: «Все будет хорошо», рука его гладила Йеттель.
— Ох, Вальтер, а кто расскажет Регине, что на этот раз все серьезно? Она ведь еще ребенок и так здесь ко всему привязана.
— Я уже давно знаю, — сказала Регина.
— А ты здесь откуда? И давно ты тут стоишь?
— Я все время была с Максом в саду, но я слышу глазами, — объяснила Регина.
— А твои родители, — ответил Вальтер, — до сих пор своим глазам поверить не могут. Или, может, ты, Йеттель, знаешь, кто это в гессенском министерстве лично знаком с твоим старым идиотом-мужем? Никак из головы не идет.
Он как одержимый размышлял над непонятным случаем, который дал поворот его судьбе, но, сколько ни исследовал прошлое, ни просвечивал неизвестное будущее на предмет возможности, которую он мог упустить, решающий пункт никак не прояснялся.
Восемь дней спустя Вальтер беседовал с капитаном Керратерсом. Письмо из гессенского министерства он перевел с большим трудом и с помощью Регины. Так он казался себе, по крайней мере, хорошо подготовленным студентом на первом государственном экзамене; сравнение, которое две недели назад никогда не пришло бы ему в голову, развеселило его.
Пока капитан неохотно перелистывал почту, тщательно набивал трубку и сердито сражался с заклинившей рамой окна, Вальтер даже поймал себя на мысли, что у него самого дела куда лучше, чем у капитана.
У капитана Брюса Керратерса были похожие мысли. Он сказал с оттенком замешательства, что раньше было у него скорее удачным прологом для хорошо продуманного ироничного замечания, чем выражением внезапного настроения:
— Вы выглядите как-то иначе, чем в последний раз. Вы точно тот самый сержант? Тот, который ничего не понимает?
Хотя Вальтер понял его, ему стало не по себе.
— Сержант Редлих, сэр, — судорожно подтвердил он.
— Почему у вас, парней с континента, ни у кого нет чувства юмора? Неудивительно, что Гитлер проиграл войну.
— Извините, сэр.
— Это мы уже проходили. Я хорошо помню. Вы извиняетесь, а я повторяю весь этот бред сначала, — недовольно сказал капитан, на мгновение прикрыв глаза. — Когда я вас видел в последний раз?
— Почти полгода назад, сэр.
Капитан выглядел старше и еще угрюмее, чем в первый раз; он это знал. Виноваты в этом были не только боли в желудке при пробуждении и досада после последнего виски вечером. С меланхолией, которая была ему неприятна, он ощущал, что утратил чувство пропорции, столь необходимое мужчине в его возрасте, чтобы удерживать хрупкое равновесие в жизни. Любая мелочь выводила Брюса Керратерса из себя. Например, то, что ему приходилось напрягать все свои силы, чтобы вспомнить имя сержанта, стоявшего перед ним. Притом что он действительно часто переписывал это карикатурное имя из одного дурацкого формуляра в другой. Непрошеные проблемы с памятью истощали его силы.
