Железное упрямство Эдварда Хогарта, которое заставило его залечь на дно, прихватив с собой эти дела, наполнившие собой целую корзину для рукописей, свидетельствовало о такой степени мужества и жертвенности, которой бывает достаточно для объявления умалишенным. Он давно понимал, что дело, которым он занят, может повлечь за собой роковые последствия.
На протяжение нескольких часов они говорили обо всем — от деда Моргоншерны, Барона Джаза, музыкального таланта Генри, ситуации в прессе до высоких философских определений правды и лжи. Внезапно раздавшийся телефонный звонок вернул их к реальности. Эдвард Хогарт недовольно скривился и, извинившись, вышел в соседнюю комнату. Взяв трубку, он повторил свой номер, и Лео заметил, что Хогарт изображает из себя более старого, немощного и рассеянного человека, чем он есть на самом деле.
Лео, не особо раздумывая, потянулся к пачке машинописных листов, лежавших в корзине для рукописей, и пробежался глазами по строчкам: «…официальная позиция Швеции в политике была нейтральной, но экономически вполне лояльной…», «…которая в тридцатые годы сделала немецкую военную индустрию самой мощной в мире…», «ОАО „Циверинс Финмеканиска“, в то время одно из самых прибыльных дочерних предприятий концерна „Грифель“, обладало именно теми дополнительными ресурсами, в которых нуждался и которые присваивал Третий Рейх…» и так далее.
Просматривая абзац за абзацем, Лео чувствовал все большую растерянность. Он понял лишь, что речь шла о военной индустрии и поставках Третьему Рейху, больше он ничего не успел разобрать — в соседней комнате положили трубку, и Лео вернул бумаги на место.
Эдвард Хогарт возвратился с удрученным и подавленным видом. Он не стал садиться, лишь оперся на подлокотники, глядя в окно и словно забыв о госте, чтобы постепенно обнаружить его присутствие.
Лео должен уйти, сообщил он. Хогарт, против обыкновения, спешит на встречу. Его сестра больна, она умирает. Очень жаль, во всех отношениях печальная ситуация. Беседа была приятной, и Хогарт хотел бы вновь поговорить с Лео. Здесь ему всегда будут рады.
Они спешно попрощались, и старик, качая головой и что-то бормоча себе под нос, стал подниматься на верхний этаж. Совершенно растерянный Лео дождался двенадцатого трамвая, чтобы вернуться домой. Снегопад закончился, было пасмурно и серо.
Наступила Пасха. Лео удивил знакомых, отправившись с матерью на Стормён. Он не был там очень много лет — не любил поездки. Лео до сих пор ни разу не был за границей, даже на Аландских островах. Дошло до того, что он объявил нежелание путешествовать частью своего дела. Впрочем, речь шла не о страхе упустить нечто важное дома, а о страхе пробудить собственное любопытство.
Грета давно не была так счастлива и не скрывала своих чувств. Она казалась моложе на десять лет: какая радость — показать стормёнским родственникам благополучного и здорового сына. Лео чувствовал себя как нельзя лучше, прежний вундеркинд захаживал к соседям в гости и беседовал с народом. Островитяне, которые помнили маленького худого мальчика с полевой сумкой и гербарием, с удивлением смотрели на высокого мужчину с серьезным, взрослым лицом, как у инспектора.
Население Стормён уже уменьшилось до семнадцати человек. Кто-то ушел в мир иной, кое-кто еще держался, наотрез отказываясь перебираться в дом престарелых в Колхолма: дедушка и бабушка Лео твердо верили, что времена переменятся, народ вернется, справедливость будет восстановлена. Так было всегда. В конце концов все возвращается на круги своя. Когда-то Стормёнская земля годилась для нескольких сотен человек — и со временем она не стала хуже.
Что же до Лео, то в эти пасхальные дни на Стормён с ним что-то произошло. Трезвый и аккуратный, он бродил по острову своего детства, не страдая от лихорадочной тоски и страха, и мучительные галлюцинации, где красный аккордеон поблескивал на солнце, прислоненный к камню на берегу, утихли и поблекли навсегда. Лео ходил к скалам, где он высекал древние руны, спускался в низинные луга, где по-прежнему каждое лето расцветал величественный Стормёнский колокольчик, смотрел на «Ковчег», вот уже пятнадцать лет лежащий на верфи с торчащими шпангоутами и опутанным паутиной килем. Все застыло, вся человеческая деятельность замерла, но по-прежнему цвели цветы и шумело море, словно ничего не произошло, словно все былое оказалось смертельно красивым сном, ночным видением, растворившемся в забвении.
По свидетельствам очевидцев, Лео продолжал работать над набросками «Аутопсии», собранными в черной рабочей тетради. Один фрагмент вызывает особый интерес: в нем речь идет о возвращении, под которым подразумевается возвращение Лео к собственному детству. «Рыбак возвращается, ослепленный невероятным морем / как в самый первый раз / — новый вид взбирается на скалы, / цепляясь за сушу, чтобы снова и снова начинать все сначала…» Рыба-удильщик, возникновение жизни, рыбаки и так далее — возможно, все эти океанические метафоры возникли именно на Стормён. Предположение весьма правдоподобно, поскольку многие из набросков сделаны одной и той же ручкой, тем же аккуратным, красивым, разборчивым почерком, словно на одном дыхании.
Как бы то ни было, после Пасхи семьдесят пятого года Лео вернулся на Хурнсгатан отдохнувшим, вдохновленным и уравновешенным. Словно побывав на очень хорошем курорте, он снова обрел радость жизни, желание писать, желание оставить после себя след.
По собственной инициативе Лео несколько раз встречался с Эвой Эльд, инженю этой пьесы, со временем превратившейся в крепкую, рассудительную учительницу младших классов, живущую строго по расписанию, в котором некоторое ограниченное время отводилось и эросу. Этого времени вполне хватало старому любовнику Лео. Позже Эва отмечала, что в тот период Лео производил впечатление как нельзя более здравого человека.
Но так продолжалось недолго. Жестокая судьба не выпускала Лео из виду и однажды ночью направила его по ложному, опасному пути.
Посреди ночи раздался звонок в дверь. Лео не знал, который по счету сигнал разбудил его окончательно: все было словно в тумане, заспанный, он пошел на пронзительный звук. Лео был один, Генри уехал на съемки в Сконе.
Увидев за стеклянной дверью расплывчатый силуэт мужчины в пальто и шляпе, Лео спросил, что ему угодно. Эдвард Хогарт раздраженно пробормотал свое имя, и Лео открыл дверь. У вошедшего был усталый, изможденный вид, он поставил свой портфель на стул в прихожей, заявив, что не будет тратить время на извинения: дело очень важное, изложить его следует как можно короче.
Кое-как одевшись и отметив, что на часах немногим больше четырех, Лео вернулся к гостю, предложив ему присесть, однако тот отказался. Словно забыв на время о безотлагательном деле, Эдвард Хогарт бродил по квартире, по салонам и коридорам, заглянул в бильярдную, где некогда жила бабушка Лео. Хозяин следовал за гостем, совершенно сбитый с толку. Эдвард Хогарт бормотал и посмеивался старым воспоминаниям, и Лео стало казаться, что тот сошел с ума.
В квартире было холодно, Лео мерз: тело еще хранило тепло постели, но вскоре его охватила легкая дрожь едва проснувшегося любопытства. Старик наконец вернулся в холл, где стоял черный портфель.
