Я старалась быть храброй, но мои глаза наполнились слезами. Он был таким заботливым, что больше не возвращался к этому разговору. Вскоре я забеременела, и наш мир снова засиял.
Матушка положила ладонь на живот.
— В день, когда мое чрево начало содрогаться, твой отец надрывался на уборке урожая, — вспоминала она со смягчившимся лицом. — Меня окружали мои подруги, растиравшие мои ноги, подносившие мне прохладной воды и певшие для тебя. Но как я ни старалась, ты не выходила. Так я тужилась целый день и целую ночь. Наутро я послала мальчика к Ибрагиму и попросила его выпустить одну из своих птиц, чтобы ты тоже могла освободиться от своих пут. Мальчик вернулся и доложил, что птица умчалась как ветер. Как только я услышала эту новость, повернулась к Мекке, присела и натужилась в последний раз. И наконец явилась ты… Все последующие годы твой отец хотел мальчика, — продолжала она. — Но в тот день, когда вы привезли домой рога каменного козла, он и сказал мне, как счастлив, что женился на мне, и ни на ком другом. Так он любил нас. А ты — ты была для него драгоценней любого сына.
Мой отец любил меня, как свет в глазах своих. Мне же казалось естественным благословение такой любви. Сейчас, когда я старше, могу представить себе, что бывает совсем иначе.
Лицо моей матушки излучало радость, и оно выглядело красивым, даже несмотря на ее бледность и худобу.
— Твоего отца нет, но я никогда не забуду, как он нашел мир с Господом, — сказала она, — и теперь я могу сделать так же. Дочь моя, я принимаю нашу судьбу — твою и мою — такой, какая она есть.
Помня, как сильно матушка не одобряла моего поведения в Исфахане, я ощутила, что при ее благословении сердце мое заплакало кровавыми слезами.
— Биби, я отдам за тебя свою жизнь! — крикнула я.
Матушка раскрыла мне свои объятия, и я свернулась рядом на засаленной подстилке. Худой рукой она прижимала меня к себе и гладила мой лоб. Я вдыхала ее запах, сладкий для меня даже в болезни, и чувствовала нежность ее руки в своей. Впервые за много недель она приласкала меня, и я вздохнула от удовольствия.
Мне так хотелось оставаться возле нее, но день клонился к закату и я понимала, что должна встать и заняться стряпней. Может быть, и матушка съест хоть немного похлебки. Я попыталась подняться, но она сжала мое запястье и прошептала:
— Дочь, любимый мною лик, ты должна пообещать мне одну вещь.
— Что угодно.
— Когда я умру, ты пойдешь к Гостахаму и Гордийе и попросишь их смилостивиться.
Я повернулась лицом к ней.
— Дитя мое, — продолжала она, — ты должна передать им мою последнюю просьбу: пусть они найдут тебе мужа.
Земля подо мной словно качнулась, как тогда, когда умер мой отец.
— Но…
Она стукнула меня пальцами по руке, призывая к молчанию. Это было словно касание пера.
— И обещай мне, что склонишься перед их волей.
— Биби, ты должна жить, — шепотом умоляла я. — У меня нет никого, кроме тебя.
В ее глазах стояла боль.
— Дочь моя, я никогда тебя не покину, если Бог не призовет.
— Нет! — вскрикнула я.
Давуд проснулся и спросил, что случилось, но я не смогла говорить. У него начался приступ кашля, мокрого и скверного, как погода снаружи, но потом он снова уснул.
— Ты не пообещала, — сказала матушка, и я снова ощутила на своей руке птичье касание.
Я подумала, какими сильными были эти пальцы, годами ткавшие ковры, выкручивавшие белье, месившие тесто.
Я склонила голову.
— Клянусь священным Кораном, — сказала я.
— Тогда я могу отдыхать спокойно. — И она прикрыла глаза.
Мальчики ворвались в дом, жалуясь, что они голодны. Мне пришлось оставить матушку и вернуться к работе. Когда я думала про ее слова, руки мои начинали дрожать, и я едва не порезалась, кроша лук. Я бросила в кипяток бараньи кости, соль, укроп и подбросила в огонь сухого навоза, чтобы похлебка кипела. Дети жадно вдыхали запах варева, и личики у них были заострившиеся и усталые.
Когда похлебка была готова, я разлила ее матушке, детям, Давуду, Малеке и себе. Она была чуть гуще кипятка, но с голодухи казалась шахской едой. Дети пили ее, и щеки их раскраснелись, как яблочки. Я взглянула на матушку, лежавшую на постели. Похлебка, нетронутая ею, курилась паром.
— Биби, прошу тебя, поешь, — сказала я.
Она прикрыла рукой ноздри, словно ее тошнило от запаха бараньих костей.
— Не могу, — слабо отвечала она.
Салман рыгнул и протянул пиалу за добавкой. Я налила ему еще, молясь, чтобы осталось матушке. Но тут Давуд сказал: «Да не заболят никогда твои руки!» — и опорожнил горшок в свою пиалу.
Шахвали сказал:
— Я тоже хочу еще!
Я чуть не сказала, что больше нет, но тут глаза Малеке встретились с моими.
— Мне жаль, что твоя матушка не может съесть свою похлебку, но ее доля не должна пропасть, — мягко сказала она.
Я принесла пиалу, стоявшую возле матушки, и без единого слова протянула ее сыну. Когда я вернулась к матушке, то старалась не слушать, как чавкает Шахвали, потому что нервы мои были истрепаны, как нити старого ковра. Держа безжизненную матушкину руку, я принялась тихо молиться.
«Благая Фатеме, прославленная дочь Пророка, даруй моей матушке вечное здравие, — молилась я. — Фатеме, мудрейшая из женщин, услышь мою молитву. Спаси мою безвинную мать, ярчайшую из звезд детской жизни…»
На следующее утро матушка была голодна, но у меня для нее ничего не было. Я злилась на Малеке, что она отдала матушкину похлебку, и избегала ее взгляда. Когда она ушла, а матушка и Давуд снова уснули, я накинула пичех, чадор и поспешила к гробнице Джафара. Хорошо, что я жила теперь далеко от Большого базара, мне так не хотелось, чтобы кто-то узнал, что я стала попрошайкой. По дороге я выдумывала новые истории, которые буду рассказывать проходившим, чтобы на меня излились реки их щедрости.
Нищий со своей чашкой был уже там.
— Да будет с тобой мир, седобородый! — сказала я.
— Кто здесь? — хрипло спросил он.
— Вчерашняя женщина, — ответила я.
Он ткнул посохом в мою сторону:
— Ты что опять здесь делаешь?
Я отпрянула, боясь, что он меня зацепит.
— Моя матушка все еще очень больна, — сказала я.
— А я по-прежнему очень слепой.
— Да вернет Аллах твое зрение, — сказала я, пытаясь добротой ответить на его грубость.
— Пока он соберется, мне нужно что-то есть, — отрезал нищий. — Ты не можешь приходить сюда каждый день, нам обоим придется голодать.
— Что же мне тогда делать? И я тоже не хочу голодать.