— Когда все случилось, пошел я в церковь… Не то чтобы сильно верующий, а потянуло. Да и некуда человеку в горе больше идти. Стою перед иконостасом, смотрю на лики святых, а вместо молитвы твои прибаутки в голову лезут. Не получается через их туман пробиться к Господу.
Замутил ты, Мокей, чистый источник, а это великий грех… — Василий Макарович чиркнул спичкой, поднес ее к папиросе. Пустая бумага вспыхнула, он потушил огонь пальцами. — Священник сказал: изуродованными тобой людьми церковь будет заниматься. — Спрятал обожженный окурок в карман. — А я, старый дурак, даже начал слышать голос подсознания! Смешно, правда?..
Но Ложкин не засмеялся, а нахмурился.
— Скажи честно, тебе много платят за то, что превращаешь людей в скотов?
Серпухин на вопрос не ответил.
— Не горячись, Макарыч, есть же и такие, кому я помог!
Отставной майор только скривился.
— Ты хоть перед смертью не ври, побойся Бога! Сидел я сегодня рядом с одной такой, она все текст по бумажке учила. Сказала, и меня может устроить делиться опытом. Деньги небольшие, но и работа непыльная… — Ложкин покачал головой, словно был не в состоянии понять, как так могло случиться. — Говно ты, Мокей, откровенное вонючее дерьмо! Ты и такие, как ты, оскверняете все, к чему прикасаетесь. Я государству служил, холодал, голодал, а вы в это время чужое добро делили. Нет больше ни жизни моей, ни моей страны, растоптали вы их…
Василий Макарович размазал по щеке слезу. В комнате стало тихо. За двойными дверями вышагивали по коридору маявшиеся от безделья охранники.
— И ты решил меня убить… — констатировал Серпухин обыденным тоном. — Что там у тебя в кармане? Нож? Пистолет?
Приблизившись к поднявшемуся со стула майору, он мягко, по-дружески, коснулся его плеча.
— А знаешь, это был бы выход! Я бы и сам, только грех уж больно велик… — усмехнулся невесело. — Хотя к тому, что успел за жизнь наворотить, он вряд ли что-то добавит! Не живется мне, Макарыч, на этом свете, видно, и правда перешагнул я черту, после которой возврата уж нету…
Достав носовой платок, Серпухин отошел к двери и принялся стирать с бронзовой ручки отпечатки пальцев Ложкина.
— В дальней комнате должен быть ход на черную лестницу, — говорил он, не отрываясь от своего занятия, — думаю, она выходит во двор…
По лицу Василия Макаровича, как от приступа боли, пробежала тень.
— Хватит юродствовать! Ты и впрямь, я вижу, не живешь, а играешь в какую-то дьявольскую игру. — Он замер, как если бы не знал, на что решиться. — Очень уж жестоко, Мокей, ты мне за шутку отплатил… Убить тебя?.. — Ложкин умолк, словно взвешивал в уме такую возможность. — Да, хотел! Только ведь и на этот раз зло вернется и, скорее всего, не только в мою семью. Стоящие за твоей спиной мерзавцы запишут меня в религиозные фанатики, а из тебя сделают мученика и икону, это поможет им заманивать в радужные сети новые тысячи несчастных, одурманенных людей. Поэтому, Мокей, не надейся, убивать я тебя не буду. Живи, гнида, жизнь сама с тобой посчитается…
Василий Макарович направился к двери.
Звук его шагов давно затих, а Серпухин все стоял и тупо смотрел на массивную бронзовую ручку. На него вдруг разом обрушился весь ужас содеянного. Мокей плохо понимал, где находится, и уж точно не знал, что теперь с собой делать. Упал в кресло, обхватил голову руками. Жизнь закончилась, в этом сомнений не было, но смерть, словно издеваясь, отказывалась его прибирать. Он будто завис в центре великого Ничто. Сколько так сидел Серпухин, неизвестно, только постепенно пелена перед его глазами начала рассеиваться, и он увидел, что стоит на краю бездонной пропасти, прижатый к ней угрюмой, молчаливой толпой. Многоликая и безжалостная, она теснила его к самой кромке, наступала стеной, а он пятился, не зная, который из шагов станет последним. Охваченный отчаянием, Мокей пытался кричать, но губы его не издали ни звука. В безумной надежде всматривался он в лица людей, но, скорбные, они словно окаменели. Еще шаг назад, еще маленький шажок… Мокей увидел глаза юной девушки и почувствовал, как что-то сильное и безжалостное ударило его в грудь. Все было кончено, балансируя на краю бездны, он занес ногу над разверзшейся пустотой, как вдруг его схватил за рукав высокий, одетый во власяницу старик. Вернув властно на землю, он повел Мокея через расступавшуюся с неохотой толпу, и чем дальше уходили они от пропасти, тем сильнее была разрывавшая душу Серпухина боль, имя которой — раскаяние…
Мокей вытер ладонями мокрое лицо. Поднялся из кресла, плохо понимая, что делает, натянул куртку. Черной лестницей вышел во двор. Начинало накрапывать. Серпухин поднял воротник, втянул голову в плечи. «Тварь я дрожащая, — повторял он про себя слышанные когда-то в детстве слова, — страхом смердящая…» В лужах плавали отражения фонарей. Он шел и плакал и не замечал, что плачет, и некому было ему об этом сказать. Дождь разошелся не на шутку…
31
Апостол поднял голову. Перед ним в состоянии крайнего возбуждения стоял тот, к кому он только что писал. Глаза ангела среднего чина «Властей» сияли, грудь вздымалась, губы ходили ходуном. Весь вид Транквиила говорил о его крайнем возбуждении. Взиравший на небесное создание святой отец ждал, когда тот обретет божественный дар слова.
— Они там… — вымолвил наконец Транквиил, — а он по улице…
— Для начала неплохо, — похвалил его старик, — а теперь о том же, но в подробностях! Надо понимать, что они — это Нергаль и компания, а он — это Мокей Серпухин! Так? Ну вот видишь: можешь же, когда захочешь…
Ангел схватился обеими руками за кудрявую голову:
— Ой, что теперь будет!
— А что будет? — мягко улыбаясь, поинтересовался святой отец. — Экклезиаст считает, что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем! Пожалуй, тебе стоит его перечесть. А теперь успокойся, попей святой водички и расскажи все по порядку. Только сделай одолжение, не спеши. Один китайский мыслитель справедливо утверждал, что в этом мире невозможно опоздать, в нем все случается не рано и не поздно, а вовремя… Ну, пришел в себя? Теперь начинай!
Слушая сбивчивое повествование Транквиила, старик поигрывал гусиным пером, но ангела не перебивал. Лишь однажды заметил:
— Макарыч мудрый мужик, зло имеет свойство, преумножаясь, возвращаться! А девочку — тут ты ошибаешься — мы уберечь не могли. Никто не смеет прямо вмешиваться в жизнь людей, это противоречит Принципу неопределенности. Человек, по мысли Создателя, сам должен найти свой путь, без поводырей… — Бросил перо на стол. — Дальше можешь не рассказывать, я и без тебя знаю!
Встав из-за стола, святой отец заложил руки за спину и прошелся по утопавшей в цветах дорожке сада:
— Ну и что ты предлагаешь делать?..
Вызванный этим простым вопросом эффект оказался совершенно неожиданным. Придя в неописуемое волнение, ангел замахал, как мельница, руками и со страшной скоростью залопотал:
