— Несчастный парнишка; ты уж постарайся, — отвечала Мариан.
— Несчастный? Чем же он несчастный?
— Ты этого не видишь, а я вижу, — сказала Мариан. — Она не умеет показать ему любовь…
— С этим я согласен.
— А Энн она не нужна, потому что ее отец и мой муж купают ее в такой любви, какая ни одному ребенку и не снилась.
— Что ж, одни люди тебе по душе, а другие — нет. А мальчонка этот такой нахальный сопляк. Он не стесняется отдавать мне приказания. Я на него никакойного внимания, а он все свое.
— Неужто?
— Я тебе точно говорю. Я от этого мальчишки получаю больше приказаний, чем от хозяина с хозяйкой, вместе взятых.
— Какие же приказания может давать тебе пятилетний ребенок?
— Пятилетний ребенок может так тебе сказать «привет, Гарри», что это будет почище приказания. Лучше бы он держался подальше от гаранюшни и приставал к тебе, раз ты такая к нему добрая. А когда он наябедничал на Энн… слушай, если б каждый раз, когда мне хочется этого парня облить водой, мне платили доллар… И еще он жестокий с лошадьми.
— Я этого не знала, — сказала Мариан.
— Ох и не нравится мне это, — сказал Гарри. — Не успел он забраться в коляску, как сразу за кнут и давай их хлестать. И хлестал, пока я не отобрал у него кнут. А этот пони, наш шетландец, он же, сукин сын, может так взбелениться, что не приведи господи. И лягается. Ох, помяни мое слово, когда-нибудь…
Это случилось буквально несколько дней спустя. Энн сидела в коляске, держа в руках вожжи. По установленному отцом правилу пони следовало вывести из конюшни и провести по деревянному настилу к переулку.
— Я хочу его вывести, — сказал Джоби.
— Залезай в коляску, — сказал Гарри. — Я сам выведу.
— Давай, Джоби, залезай, — сказала Энн.
— Я хочу вывести его! — выкрикнул мальчик.
Он ринулся к Гарри, чтобы отобрать у него вожжи. Пони рванулся с места и укусил Джоби за предплечье, разодрав рукав его матроски и прокусив кожу. Гарри слегка ударил пони по морде.
— Энн, выйди из коляски и займись своим братом, — сказал Гарри.
Пока Гарри распрягал пони и отводил назад в стойло, Джоби сидел на булыжном полу и вопил во весь голос. Гарри взял на руки перепуганного мальчика и понес в дом.
— Его укусил пони, пошли за доктором, — сказал он Мариан. — А ты, Энн, пойди и расскажи о том, что случилось, матери.
Гарри смочил чистую тряпочку в виски и приложил к ране. Мальчик орал без передышки, взвывая при каждом новом прикосновении и каждой попытке его утешить.
Вечером Джо вызвал Гарри к себе в кабинет, чтобы услышать его версию случившегося. Гарри рассказал ему все как было.
— Да, боюсь, что он получил по заслугам, — сказал Джо.
— Я думаю не об этом, сэр, — сказал Гарри.
— О чем же вы думаете, Гарри?
— Не знаю, как и сказать. Мне трудно…
— Говорите, Гарри, говорите, — сказал Джо. — Вы поступили так, как следовало.
— Спасибо, сэр. Но я это о будущем.
— О чем же?
— Ну и о прошлом тоже.
— Это о Джоби. Это касается его, и вам неприятно об этом рассказывать?
— Да, сэр, — сказал Гарри. — Это… Некоторые дети не понимают животных. Энн может зайти к пони или лошади в стойло, и ничего не случится. Но пони уже сердился на мальчика.
— То есть мальчик сам на это напросился?
— Да, сэр. Боюсь, что так оно и было.
— И это учитывая то, что некоторые шетландские пони довольно злобные.
— Да, учитывая это.
Джо задумался.
— Вы хотите сказать, что Джоби вел себя жестоко?
— Мне бы не хотелось употреблять такого именно слова.
— Вам не хочется этого говорить, но если бы вы поклялись говорить правду, вы бы именно это и сказали, верно?
— Ну… да.
Джо кивнул.
— А что насчет будущего?
— Я сделаю все, что возможно, но не могу обещать, что это не повторится.
— В таком случае нам придется избавиться от пони. Мы найдем для него хорошего хозяина.
— Нет, мистер Чапин. Это не поможет, — сказал Гарри. — Вы меня вынудили сказать больше, чем я хотел, так что… а, семь бед — один ответ.
Джо улыбнулся.
— Мы не можем избавиться от мальчика.
— Конечно, вы не можете, но, будь он моим сыном, я бы его несколько годочков не подпускал к животным, пока он немного не подрастет.
— Вы считаете, что это… часть его натуры.
— Если бы не пони, то была бы лошадь. Я никогда не пускаю его в стойло к мерину — никогда. Знаете, как бывает, когда кто-то подойдет к лошади, а она начинает бить копытом и фырчать?
— Господи, неужели все настолько плохо?
— Пока мальчик в конюшне, я не смею и глаз с него спустить.
— Жаль, что вы не сказали мне об этом раньше.
— Мистер Чапин, мне и сейчас не хочется вам этого всего говорить. Я это делаю только потому, что сегодня такое случилось. А могло быть и того хуже.
— Гарри, я благодарен вам и за то, что вы мне рассказали, и за то, что вы сделали. И я прекрасно понимаю, что, если бы не вы, пони мог взбеситься и унестись вместе с коляской, в которой была моя дочь.
— Господи помилуй! — воскликнул Гарри. — Господи помилуй! Только не это!
— Да, тут, несомненно, все непросто. Но вы, Гарри, не волнуйтесь. Мы с миссис Чапин вам очень благодарны за то, что вы сделали. Не растерялись. Сделали то, что надо было. Идите и выпейте стаканчик виски.
— Премного вам благодарен, сэр, — сказал Гарри.
Так для Джо Чапина началась Детская Эра.
К концу второго десятилетия двадцатого века в Гиббсвилле все еще не было частного клуба. Правда, в городе был теннисный клуб, который по строгости отбора членов превосходил любые частные клубы Пенсильвании, но его наличие, увы, не оправдывало того, что джентльменам Гиббсвилля для игры в гольф приходилось ездить в соседний округ. Всем членам теннисного клуба была предоставлена возможность вступить в новый частный клуб «Лэнтененго», и почти все члены теннисного клуба в него вступили. Все члены теннисного клуба могли быть членами любого частного клуба в Гиббсвилле. Среди членов клуба «Гиббсвилль» были такие, которых не принимали в теннисный клуб потому, что их жены не достигли того социального положения, которого достигли их мужья в профессиональном мире и бизнесе. И членство в клубе «Гиббсвилль» вовсе не обязательно давало право на вступление в новый, более дорогой гольф-клуб. Почти каждый платежеспособный христианин, заработавший свое состояние приличным путем и не славившийся привычкой парковать свою машину перед публичными домами, мог быть почти уверен, что в течение двух лет после подачи им заявления с приложенной к нему рекомендацией он будет принят в клуб «Гиббсвилль». Единственным длинным списком лиц, которых автоматически могли принять и в частный клуб, был список приглашенных на «Ассамблею» Гиббсвилля, и каждого человека в этом списке руководители нового клуба рассматривали в самую первую очередь. Мужчину, не явившегося на последние пять «Ассамблей» — так же как и его супругу, — могли вычеркнуть из списка приглашенных, однако это правило применялось лишь в том случае, когда этот человек совершал чрезвычайно неблаговидный проступок. Соответственно мужчинам и женщинам, не числившимся в списке приглашенных на «Ассамблею», возможность вступить в новый частный клуб предлагалась лишь в исключительных случаях. Главную роль в открытии нового клуба в Гиббсвилле фактически сыграли две группы людей. Если бы его создание не одобрило большинство комитета «Ассамблеи», дальше разговоров дело просто бы не пошло, и то же самое было справедливо в отношении «Второго четверга» — группы, которая в конечном счете приобрела самую мощную социальную власть в Гиббсвилле. О существовании «Второго четверга» не знали не только большинство граждан Гиббсвилля, но не знали и многие приглашенные на «Ассамблею». За всю историю существования «Второго четверга» в него ни разу не допускались посторонние, у него не было филиалов, не было Конституции или писаных законов, не было правил, руководителей, постоянных взносов (хотя допускались сборы на дополнительные нужды), не было официальных бланков, штаб-квартиры и не было списка кандидатов на вступление в клуб, за исключением прямых наследников членов клуба. На собрания клуба каждый мужчина надевал накрахмаленную белую рубашку, а по диагонали — красную, два дюйма шириной, ленту, а каждой даме выдавался букет для корсажа. Среди тех, кто знал о существовании «Второго четверга», не было глупцов, которые стали бы заговаривать о нем с уважаемыми членами этого клуба. Список членов клуба никогда не публиковался, и он не стал общественным достоянием, однако время от времени молодые люди, не состоявшие его членами, пытались раскрыть его тайны. Они пристраивались возле дома предполагаемого члена клуба и следили за всеми дамами и господами, входившими в этот дом. Но всякий раз составленный ими список отличался от предыдущих, и потому эти любопытствующие не могли с уверенностью сказать, что хотя бы один из их списков действительно был списком членов «Второго четверга». Эти собрания с таким же успехом могли оказаться обычными вечеринками. Любопытные могли бы расспросить слуг предполагаемых членов клуба, но цель расспросов стала бы тут же очевидной любому повару и любой служанке и достоверность их ответа была весьма сомнительной, так как они могли солгать из преданности хозяевам или из вредности. Поначалу у этой таинственности было вполне добродетельное оправдание: членам клуба не хотелось обижать тех из своих сограждан, которых на эти вечеринки не приглашали, — но с годами у секретности появились две другие причины: во-первых, членов клуба эта секретность забавляла, а во-вторых, «кому какое до этого, черт подери, дело?».
