— Не ври, ты думаешь совсем не так! — Лицо Беера перекосилось. Дуло «беретты» глядело в лицо Киму. — Ты думаешь наоборот! Ты думаешь: прыгай, сволочь, а я тебя все равно перехитрю! Но ты голый, как червь… Ты ничего не сможешь! Слушай! Слушай, какой я спектакль тут придумал!
— Да?
«Беретта» глядела пустым черным глазом.
— Завтра они прилетают из Аргентины! Они, ну ты понял!
— Понял.
— Мы с тобой вдвоем будем на их концерте!
— Согласен.
— Не издевайся! И после концерта ты… да, ты, именно ты!.. пойдешь за кулисы, подойдешь к ней и скажешь ей, прикажешь ей: он ждет, Беер ждет, там, у выхода, иди к нему, иди с ним! Угрозишь ей! Сломаешь ее! Ты! Именно ты! — Он брызгал слюной. — А если она не пойдет, откажется, повернется к тебе спиной, тогда ты…
— Тогда я прикончу ее, так я понял?
«Беретта» плясала в руке Беера бешеное болеро.
— Ты всегда был понятливый, мой киллер!
— А Иван? Куда мы денем с тобой Ивана? — Он старался изо всех сил, чтобы голос звучал все так же спокойно. — Куда мы денем Ивана, я тебя спрашиваю?
— Ивана?
— Да, моего сына.
— Пошел к черту твой Иван!
— К черту его должен и я послать, так?
Дуло «беретты» уперлось в грудь Кима. Рука Беера отчаянно, позорно тряслась.
— Пошли к черту вы оба!
— Тебе дать выпить, Аркадий? Тут есть. В шкафу. Калгановая настойка. Еще на дне графина осталось. Коньяк я весь стрескал, извини.
— Ты будешь делать то, что я сказал?!
— Ты так любишь эту женщину, Аркадий?
— Я ненавижу ее!
— Я тоже.
Молчание повисло паутиной, висело, качалось из стороны в сторону. Дуло «беретты» опустилось изумленно.
— Иди ты!..
— Я сделаю, что ты просишь… хозяин.
Ким едва заметно улыбнулся.
— Владеешь собой! Хвалю!
— Может, завидуешь?
— Еще слово — и я разнесу тебе башку!
— Не плюйся. Слюна летит. — Ким отряхнул рубаху. — Во сколько завтра начало шоу в Лужниках?
— В шесть вечера!
— Если ты спасуешь, мой киллер, не бойся. У тебя есть дублер. Я теперь так, старик, без дублеров не работаю. Без страховки, ха-ха.
— Кто мой дублер? — Он побледнел.
— Ее продюсер, кто же еще! Ха-ха-ха-ха!
Он побледнел еще больше.
— Неплохо придумано.
— Я же тебе говорил, что я классный придумщик! А-ха-ха-ха-ха!
Ветки за окном, затянутым белыми хвощами и хризантемами, разлапистыми папоротниками морозных узоров, сучили, мотались под сильным, резким ветром туда-сюда, стучали в стекло. Поднималась метель. Она поднималась словно бы из глубины, белым призрачным заревом. Заволакивала окна. Запевала дикую, протяжную песню в трубах. Человек, заброшенный в полях и лесах в старом доме, мог подвывать ей, как собака, петь ее песню вместе с ней.
Сейчас здесь утро. А в Аргентине вечер. И они с Иваном там сейчас пляшут свои беспечные и огненные танцы. Беспечные? Ах, как весело, беспечно пляшет на опилках на круглой арене свой танец тореро с быком. И публика хохочет, грызет шоколадки, кидает на арену розы и кричит: «Оле!»
И грохочет, грохочет, грохочет дикое, грозное болеро. Это идет война. Это грохочут железные машины необъявленной войны. Это взрываются мощные мины тайной войны. Это сжирает всех живых и живущих призрачная и неизбежная война, выдуманная ими самими.
Они прилетают завтра.
Все всегда будет завтра, ты разве не знаешь об этом?
— Аркадий, — сказал он и сам не узнал своего голоса, — Аркадий, тебе что, больше в жизни делать нечего, как преследовать эту женщину?
— Я не хочу оставлять ее тебе! И Ивану! И никому!
— Тогда убей меня! И ее! Сам! Зачем тебе лишние хлопоты?
Беер опустил голову. Опустил револьвер. Отшагнул к двери.
— Зачем? Чтобы сделать то, что я хочу. Ты разве не знаешь, что самое большое счастье — это когда человек делает в жизни то, что хочет?
* * *
Грохот обвала погребал все под собой. Музыка рушилась, падала, гремела. Грохот и лязг военного металла наваливались, закладывало уши, замирало дыханье. Невозможно было дышать внутри сплошного грохота, стального дождя. Оркестр, разъярясь, шел лавиной, стеной ужаса. Железо, сталь, металл, и внутри грохота и лязга — два жалких человеческих тела, две жизни, мечущихся, жаждущих жить. Мужчина и женщина. Это они развязали войну. Все на свете войны развязаны из-за любви. Из-за любви и ненависти. Деньги — это только лишь жалкое платье войны. Его рванешь — и оно падает наземь, и война стоит перед тобой голая, и ты видишь, как кроваво смеется ее большой уродливый рот.
Мужчина рванул женщину за руку к себе. Зал замер. Многие встали из кресел. Столпились в проходах между рядов. Музыка ритмично грохотала, наступая, и в грохоте тонул железный мерный пульс маленького барабанчика. И все же четкий железный ритм был слышен, поднимался над морем гибели и огня, и все содрогались от мерных, ритмичных ударов: там, та-та-та-там, та-та-та-там.
И женщина толкнула рукой мужчину в грудь. И он пошатнулся.
И мужчина рванулся вперед и занес над женщиной руку.
И она откинулась назад так низко, что ее черные завитые волосы коснулись досок сцены.
И мужчина навис над нею, как коршун.
И она упала на доски, как подстреленная белая лебедь.
И музыка, дойдя до страшной, смертной высоты, внезапно рухнула вниз — и пропала.
Как провалилась.
Как будто ее тоже убили.
И настала огромная тишина.
НАДЯ
Он сам позвонил мне.
Он, золотой мой, драгоценный, сам позвонил мне!
Я была на седьмом небе от радости.
Он позвонил и сказал: «Надечка, мы прилетаем послезавтра, и у нас большое шоу в Лужниках, а завтра у нас премьера шоу „Латинос“ в Буэнос-Айресе, пожелай мне ни пуха ни пера…» Он так и сказал — не «нам», а «мне». И я крикнула в трубку, задыхаясь от волненья, от любви и горечи: «Иван Кимович, ни пуха ни пера!» И я услышала, сквозь треск и дикие помехи, как из космоса он говорил со мной, но все-таки я услышала, как он тихо сказал мне: «Надюша, Надюшечка, я не могу тебя послать к черту, ты понимаешь, ты же такая добрая, такая нежная, я могу тебя только мысленно поцеловать…» И я услышала в трубке странный чмок. И догадалась: это он поцеловал трубку, чтобы я услышала. И я вся стала красная, просто пунцовая, как из бани, вся потом покрылась! И чуть в обморок около этого старого бабкиного телефона не грохнулась!
