Славка плюнул на меня и уехал. Я слышал только рокот мотора возле дачи.
Как удивительно, что меня еще не отыскали здесь люди Беера. Как странно.
Я жду их с минуты на минуту.
Вот-вот выбьют ногой дверь. Вот-вот вломятся, ворвутся, и даже пистолет не будут наставлять, выстрелят навскидку. Или очередью из АКМ прошьют все вокруг — старые диваны, сундуки, гнилые срубы, и меня, живого, впридачу. И все же зачем-то я держу под подушкой пистолет. Держу, ибо не хочу умереть без боя. Я мужик, и я должен сдохнуть в бою. На то я и мужик, так я полагаю.
Взглянуть еще раз на часы. Они сейчас еще танцуют.
Мой сын и она.
Я рассчитал их аргентинское время по секундам.
Я по секундам рассчитал время их пребывания в самолете, когда они полетят обратно.
Ты рассчитал, что ты ей будешь говорить, когда станешь на пороге ее артистической там, в Лужниках, с пистолетом в руке?
Я думал об этом — и не услышал, как ногой выбили ветхую дверь старой дачи.
Я услышал шаги в сенях.
Жесткие, тяжелые шаги.
Кто-то шагал по старым половицам в тяжелых, может быть, кованых сапогах.
Инстинктивным движением я напрягся, приподнялся с дивана, сунул руку под подушку и быстро, как смог быстро вытащил из-под подушки пистолет. И быстро засунул его под джинсы, под ремень — в тот миг, когда передо мной открывалась дверь.
Ее тоже выбили ногой.
* * *
Музыка взъярилась, взвилась высоко вверх — и ударила с высоты в их лица, обращенные друг к другу. И оркестр, отринув жесткий тихий ритм, внезапно грозной махиной низвергнулся вниз, обрушив на зрителей и на двух танцовщиков, застывших друг против друга на сцене, ураган, лавину ужаса, страсти, мощи.
Это была война.
Мужчина объявил войну женщине.
Женщина объявила войне мужчине.
А за ними, за их спинами, люди объявили новую войну — людям.
И никто уже не знал, кто и кому ее объявил.
Важно только было то, что она — началась.
Новый век. Новая смерть. Тьма там, где толпа. Зачем жить, когда ты можешь быть повсюду и в любое время убитым?
Переступлен последний порог. Эту войну уже — не объявляют. Эту войну — просто ведут. Каждый миг. Каждый час. Врага нет. Вернее, он есть везде. Он подстерегает тебя всегда. И ты не можешь его подстеречь, ибо он в засаде. Ты не можешь его опознать, ибо он — такой же, как ты.
Он — это ты.
И, значит, ты убиваешь на этой войне самого себя.
Зал затаил дыхание. Зал напрягся. Люди приподнялись, высунулись из кресел, как звери высовываются из нор. Приподнялись на руках, на локтях, стараясь всмотреться в лица танцоров, стараясь заглянуть им в глаза — как они глядели в глаза друг другу. Залу стало на миг страшно, и все в зале подумали: они испепеляют глазами друг друга, может быть, сейчас их руки вскинутся, и они вцепятся друг другу в глаза, в плечи, в глотки, чтобы растерзать, задушить, уничтожить?!
И музыка, обрушившись с высоты, затихла, замерла. И только тонкая жилка пульса билась, все билась изнутри красной боли: там, та-та-та-там, та-та-та-там. Маленький барабанчик отчаянья. Маленький барабанчик судьбы.
БЕЕР И КИМ
Он еле успел спрятать пистолет под штанами. В комнату старой дачи, открыв дверь тяжелым кованым зимним сапогом, ввалился Беер.
Они оба один долгий, тяжелый миг глядели друг на друга.
Первыми дрогнули губы Беера.
— Привет, работничек, — он поиграл тяжелой «береттой» в кулаке, не сводя чугунного, слепо-белого взгляда с Кима. — Ну и как ты тут? Тепло тебе? Мухи не кусают?
— Меня тебе продал Славка? — Ким старался говорить спокойно. И старался, чтобы его рука, лежащая на ремне джинсов, не вздрагивала.
— А ты как думал, ты непродажен? — Улыбка на миг прочертила лицо Беера, как красная ракета — ночь. — Ошибся ты. Продажны все. Продажно все. Нет вещи или человека, который бы не был продажен. Который не стоил бы денег. Маленьких или немыслимых — все равно. И ты тоже потянул на весах. А ты думал, я тебя нигде не найду? Сними руку с пояса. Сними, киллер. Ты не успеешь выдернуть свою пушку. Я все равно опережу тебя. Это тебе, надеюсь, понятно?
— Аркадий, — сказал Ким тихо и неожиданно улыбнулся. — Аркадий, мне всегда все было понятно. Я не понимаю сейчас только одного. Или я так тебе был нужен, или так уж тебе нужна моя жизнь, что ты нашел меня сам? Ты, а не кто-то из твоей челяди? Или тебе доставляет это интерес — самому влепить мне в лоб маслину? Нет, меня не кусают тут мухи. Мне здесь было хорошо. — Он, под взглядом Аркадия, медленно убрал руку с ремня. — Я топил печку, ел старую проросшую картошку, пек ее на углях в печи и ел прямо со шкуркой, и думал о ней. Ты разве не знаешь, какое наслаждение думать о ней? И самое главное, Аркадий, я за все это время никого не убил. Никого. Ни одного человека. Ни одну заказанную морду. И не ушел ни от одного мента. И не получил от тебя ни одной пачки баксов за сделанное дело. И как мне было хорошо, Аркадий, ты даже не представляешь!
Они глядели друг другу глаза в глаза.
— Почему, очень даже хорошо представляю. Великолепно представляю! Отдохнул! Сделал себе Канары… здесь, в Подмосковье, на дне кастрюли! Неплохо все было придумано, Ким. — Он снова крутанул в руке «беретту». — Но я тоже хороший придумщик, Ким. Я тут тоже посидел, покумекал — и кое-что придумал.
— Что?
Вопрос прозвучал спокойно. Беер одобрительно кивнул: спокойствие прежде всего, хвалю, моя школа.
— Один ход. Одну неслабую ходульку. Продам тебе, если хочешь.
— Ну?
Снова глаза в глаза.
И Беер внезапно, ощерившись, крикнул, наставив на Кима «беретту»:
— Встать с дивана! Быстро!
Ким поднялся с дивана медленно, как бы нехотя. Не сводил глаз с Беера.
— Орать, это же моветон, Аркадий.
— Мы не в светском салоне! Мы не на приеме у президента! Пушку на пол! Быстро! — Ким молчал. Стоял не двигаясь. — Быстро, иначе я всажу тебе пулю в лоб!
Медленный, медленный жест. Он полез за ремень. Вытащил пистолет. Медленно кинул его на пол перед собой. Кусок металла лязгнул о половицы. Замер, как убитый механический зверек.
Беер отшвырнул пистолет ногой вбок, к окну. Он закатился под этажерку.
Взглядом Беер схватил корешки потрепанных книг на колченогой этажерке, золотое тиснение: «Брокгаузъ и Ефронъ», «Поваренная книга Елены Молоховецъ»… Штильмарк, «Наследник из Калькутты»… Камиль Фламмарион, «ВСЪЛЕННАЯ»…
Старые книги. Канувшее время. Ушедшая жизнь.
— Мы тоже с тобой когда-нибудь сдохнем, Беер, — услышал он, как бы издали, спокойный голос Кима. — Не забывай об этом. Сдалось мне убивать тебя. Ты же всегда был сильнее и умнее меня. Ты же был мой хозяин. Тебе приятно это слышать? Тогда повторю еще раз. Ты умнее и сильнее меня. Я тебе в подметки не гожусь.
