Показно задумавшись и нарочито тяжело вздохнув («куда ж от вас денесси!»), она подняла лицо к небу и, зажмурившись, произнесла одну из его «дежурных» фраз:
— Только — с чувством, толком, расстановкой, пожалуйста!
И замерла, в напряжённом ожидании чуть подавшись в его сторону.
— Итак, угадывая твоё желание знать, что здесь написано по-китайски, — он старался не смотреть на неё, — перевожу сию эпитафию…
Она стояла совсем рядом, не шевелясь, застыв всё в той же напряжённой позе… Она уже не ждала, она звала! И он почувствовал, что утрачивает контроль над cобой, что ещё немного — и не cможет сопротивляться!
— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — выдохнул он почти через силу.
Уже наклоняясь, уже будучи готовым презреть все табу и запреты, налагаемые моралью, профессией и возрастом, он заметил лёгкое дрожание век… Она наблюдала за ним!
— Это всё. Твоя очередь! — прохрипел он и «закашлялся».
— «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории», — монотонно повторила она. И, не меняя позы и не открывая глаз, так же монотонно проговорила: — На первый вопрос вы ответили исчерпывающе.
Затем, устремив на него наконец взгляд, в котором читались одновременно укор и смущение обманутой в ожиданиях женщины, — как пощёчину дала:
— Вот второй меня не удовлетворил. Однако, как и обещала, я запомнила с первого раза. Оба ответа.
«Для шестнадцати лет — неплохо сказано, — подумал он. — Иной мужик — до пенсии дитя, а девчонки, видимо, рождаются женщинами».
Вслух же произнёс:
— Умница! Память нужно развивать с младых ногтей. Уж ты поверь пожилому дяденьке, который, как выяснилось, уже страдает ранним склерозом и, между прочим, тебе в отцы годится.
— Только в отцы? — «удивилась» она. — Это вы себе льстите или скромничаете?
— Ты на кого батон крошишь, кикимора болотная? Это я факт констатирую!
И добавил, не удержавшись:
— С сожалением…
— Да чего там! — Она снова взяла его за руку и уже без тени обиды посмотрела в глаза. — Нам ссориться ещё время не пришло. Или вы больше не намерены продолжать нашу экскурсию?
— Я в очередной раз тихо млею, чтоб не сказать «балдею»! Только не понял пока, от чего больше — от твоего нерусского языка или от воинственного оптимизма. Ладно, потопали дальше!
* * *
У него было много памятных мест и любимых уголков в городе. Родной Васильевский — если не от Стрелки, то, по крайней мере, от Тучкова переулка до Косой линии и обратно он мог пересечь насквозь разными проходными дворами; провести любую экскурсию по старому центру — от Адмиралтейства до Загородного проспекта и дальше — за Лиговку.
Памятных мест было много. А заветное — только одно…
Он и сам не помнил уже, когда впервые попал сюда, в этот оазис светлой грусти в самом центре многомиллионного города. Он долго бродил среди заброшенных могил, старых памятников и родовых склепов, читая надписи и стараясь представить себе кого-то из тех, кому посчастливилось, по его убеждению, обрести последний покой здесь, в Александро-Невской Лавре. Причём не в парадном и неуютном Некрополе, переполненном знаменитыми мертвецами, на каждого из которых приходится не по одному десятку праздных посетителей в день, а именно здесь, на тихом монастырском Никольском кладбище.
Много лет приходил он сюда всегда один. И вот теперь привёл её, чтобы поделиться этим чем-то своим самым заветным.
В каких-нибудь двух сотнях метров, за забором, кипит жизнь, проносятся сотни машин; озабоченные своими проблемами люди суетятся, куда-то спешат, волнуясь и переживая по пустякам. А они идут, неторопясь, взявшись за руки (он вдруг подумал, что никогда, ни разу в жизни, даже в ранней юности, не ходил ни с одной девушкой вот так — просто взявшись за руки), зарываясь по щиколотку в свежую листву, и почти осязая невидимую границу, за которой — Вечность!
Ты в Вечность не веришь, я знаю,
и в то, что бывает Любовь,
такая, что рвётся дыханье,
такая, что мутится кровь…
Неожиданно она обо что-то споткнулась и упала бы, если б он не подхватил её уже обеими руками. Они застыли на несколько мгновений в этом полуобъятии, глядя в глаза друг другу…
— Однако так и кондратий хватить может! — снова «охрип» он.
— Ага. Меня, — ответила она и, присев на корточки, вытащила из-под листьев кусок узорчатой решётки, которая раньше была элементом ворот одного из склепов.
— Мне смертию ржа угрожала! — провозгласила она и, оглядевшись, направилась к ближайшей усыпальнице.
Он молча наблюдал, как она поднялась на пару ступенек и, не переступая порога, едва заглянув внутрь, замерла.
— Идите сюда, посмотрите, что ж это делается! Боже, какая красота и какое варварство! Но почему, почему люди такие… такие… вандалы? Неужели совсем ничего святого за душой не осталось?
Разорённая могила… Сорванная ржавая створка двери была переброшена через могильный провал, в котором виднелись полуразрушенные ступени. Они вели вниз, метра на два с половиной, в глубину склепа, стены которого были выложены редкостной красоты изразцами. Гроба не было, только в ближнем углу валялась его проломленная крышка…
— Да, Алёна, осквернённая могила — это, пожалуй, страшнее, чем ограбленный дом или разорённое гнездо. То дело рук и совести плохих людей, у которых, однако, есть шанс искупления. А это сделали нелюди … Такого, наверное, и Бог не простит…
— «Всё в руце Божьей», касатик. Почему-то же допустил Господь сей разор? — раздался неожиданно чей-то вкрадчивый голос совсем близко.
Они обернулись и увидели в нескольких шагах от себя странную женщину, одетую во всё чёрное. Её вполне можно было принять за монашку, если бы не глаза, в которых угадывался какой-то внутренний, потаённый огонь. В них было почти всё: многоопытность, глубокомыслие, мудрость… Так смотрит тот, кого уже невозможно ни чем-либо удивить, ни, тем паче, обмануть. Пресекая на корню самую мысль об обмане, взгляд этих чёрных глаз, казалось, пронизывал насквозь! В них было почти всё… Кроме доброты.
— Каждому воздастся по делам его в свой черёд. Только сказано: «Не судите, да не судимы будете!» Так ли уж сами мы безгрешны по жизни нашей? Ты вот, касатик, к примеру, о Боге говорить пытаешься, а сам ведь даже не крещён… Вот что, милая, — без всякого перехода неожиданно обратилась она к девушке, — навряд тебе интересно слушать меня, грымзу старую, а мне б хотелось с кавалером твоим покалякать чуток. Не бойся — долго не задержу! Там вон, на взгорочке, у воды, художник картину малюет — сходи, полюбопытствуй пока.
Взглянув на «кавалера» (тот едва заметно кивнул), девушка медленно пошла в указанном направлении, пару раз в недоумении обернувшись.
