Шекспир пишет пьесу, основанную на истории Карденио из романа Сервантеса «Дон Кихот», и эта пьеса освещает неприглядный эпизод жизни Говардов. «Глобус» горит, рукопись исчезает. Много лет спустя Уилл (вероятно, граф Дерби) пишет «Сладостному лебедю» (вероятно, леди Пембрук), говоря, что не против выпуска фолио как сборника пьес, если в него не войдет «Карденио», и что берет на себя объяснения с Королевским английским колледжем Вальядолида. В числе прочего он шлет в Испанию экземпляр первого фолио с собственным гербом на обложке. Посылка предназначалась некоему Уильяму Шелтону, священнику и брату переводчика Сервантеса, если только им не был он сам.
Оставив книгу в библиотеке колледжа, отец Шелтон отправляется в Новый Свет и погибает среди индейцев где-то к юго-западу от Санта-Фе. Долгое время о нем ничего не известно, пока могилу не находит Джем Гренуилл.
Если вспомнить, Гренуилл сообщался с Офелией Фэйрер, которая, в свою очередь, знала Делию Бэкон. А Делия Бэкон верила, что тайна о поэте скрыта под могильной плитой.
«Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними».
Далее, Офелия решает, что они с Джемом согрешили против Бога и человека, и во искупление греха возвращает все ключики по местам.
«Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш — имя, коим был я зван», — писал Дерби. А Делия верила в могилу Шекспира, в то, что именно там таится истинная сущность столь навязчиво обожаемого ею гения.
Перешагнув через ворох бумаги на полу, я подошла к окну и распахнула его. Так ли уж безумно следовать за сумасшедшей?
Народ парами-тройками повалил из освещенных дверей, ежась под дождевыми каплями, спеша вдоль по улице. Ночное кочевье из ресторанов в театры началось.
38
Ночь опускалась мучительно медленно. Дождь поредел до мелкой мороси, почти тумана. Вдалеке, за хребтами крыш, кокетливо приподнялись облака, обнажив узкую полосу синего, в переливах, неба. К десяти часам синева превратилась в черные разводы. В пол-одиннадцатого я вверила Барнсу все книги, которые таскала с тех пор, как нашла том Чемберса в кабинете у Роз. Выйдя из отеля, мы решили разделиться, чтобы потом встретиться у церкви: сэр Генри направился в одну сторону, Бен и я — в другую, причем он пропустил меня вперед, а сам пошел сзади с сумкой на плече.
Фары встречных машин мутно сияли во влажной ночи. Люди выбегали из дверей ресторанов, спеша забиться в такси. Миновав два дома, мы погрузились в облако аромата глициний из того самого сада, что вырос на месте шекспировского Нью-Плейс, второго по роскоши городского особняка. Сунув руки в карманы и втянув шею под последними каплями дождя, я свернула за угол и пошла по опустевшей Чапел-лейн. Если садовники с пистолетами были еще там, то не для меня: одинокий темноволосый мальчуган их, похоже, не настораживал.
Пройдя улицу, мы уперлись в «Лебедя» — лучший шекспировский театр викторианской эпохи, где все еще толклись несколько зрителей, видимо, надеясь взглянуть на актеров. После поворота Бен догнал меня, и дальше мы вместе отправились по набережной, обнимающей неторопливую реку. Наши шаги эхом отдавались в безлюдной ночи. Оставили позади паб «Грязная утка», чьи посетители предпочли сидеть в тесном салончике, нежели снаружи — до того на улице было сыро и грязно. Миновали канатный паром и пристань, где выдавали лодки напрокат, а следом — парк между рекой и дорогой.
Луну поглотили тучи. За поворотом открылся вид на церковный двор. Бен точно запнулся на месте. В тени деревьев слева от нас возник сэр Генри. Бен дал нам знак стоять, где стоим, а сам пошел вперед. У доски объявлений он на миг задержался, как будто изучая график богослужений, потом поманил нас за собой.
Фонари за оградой словно плыли в тумане, погружая двор в призрачное сияние. Тут и там среди травы выглядывали покосившиеся надгробия, разделенные аллеей из безбожно опиленных цитрусовых деревьев (по двенадцати с каждой стороны, в соответствии с числом колен Израилевых и апостолов) и одного остролиста — символа Иуды. В конце аллеи притаилась церквушка. Арочная дверь северного входа, казалось, открывала путь в бездну, стоя на границе с первозданной тьмой.
Бен вытащил узкий нож и с осторожностью хирурга стал водить им в замке. Через две минуты тот поддался. Мы шагнули за порог церквушки. Дверь за нами захлопнулась, прогремев далеким грозовым раскатом. Вокруг сомкнулась тьма — ни одного лунного отсвета сквозь витраж. Исчезла алтарная часть в глубине церкви, исчез свод над головой. Запахло холодом, камнем и смертью.
Бен включил фонарь. Мы прокрались в центральный проход и свернули налево, пробираясь в дальнюю часть нефа. Эта церковь, как и многие другие, была выстроена в форме креста. Мы прошли средокрестие с высоким сводом башни, переходящей в шпиль, оставили позади часовни и наконец подобрались к алтарю, где с обеих сторон нависали хоры.
Бен посветил вверх. Луч фонаря сверкнул на витраже восточного окна; алтарь засиял золотым блеском, точно напоминание о храме царя Соломона или стенах Нового Иерусалима, выложенных самоцветами. Однако не за ним мы сюда пришли. Я направила руку Бена влево. Вон, у северной стены…
Памятник Шекспиру парил, выхваченный из темноты, словно дух на спиритическом сеансе. Каменная рука держала перо скорее деловито, нежели вдохновенно; гладкий купол темени выбрила скорее старость, нежели благочестие. Почти четыре века его взгляд охранял эти тайны.
Могила была тут же — прямоугольная плита за позолоченной алтарной преградой. Мы перебрались через нее и столпились у плиты.
Сэр Генри прочел вслух надпись на камне, и его голос отразился под церковными сводами:
Мой друг, побойся, ради Бога,
Здесь скрытый прах киркою трогать.
Могильный тлен ты не тревожь,
Не то проклятье обретешь.
Не совсем «Ромео и Джульетта», но все же пробирало, как пробирают детские считалки и наговоры — сам не знаешь почему. Читалось как просьба, навечно превращенная в угрозу.
А было ли проклятие? Офелия не сомневалась. Что она написала? «Мы согрешили против Бога и человека». Я невольно содрогнулась.
Мы сняли куртки, расстелили их вокруг плиты. Бен достал принесенные с собой фомки и зубила и первым взялся за работу. Нам предстояло осторожно приподнять камень, не сломав при этом.
Некоторое время я слышала только наше усердное сопение да звяканье металла о плиту. Потом откинулась, чтобы дать рукам отдых, и вдруг услышала какой-то шорох из темноты за спиной. Я застыла. Ощущение было ни с чем не спутать: как если бы глаза святых и демонов с церковных стен ожили и уставились на нас. За нами следили!
Я медленно встала и обернулась. Тьма по-прежнему обволакивала чернотой.
Тут в лицо мне ударил слепящий луч.
— Катарина, — донеслось из темноты.
Атенаида!
