а где же наш герой, о котором мне сообщали? Приведите его сюда.
Торнвилль быстро сходил за своим спасителем, с которым он навечно подружился, и привел его вместе со Львом; старик долго смотрел на полосатого пса, погладил его по лобастой голове, а тот искоса поглядывал то на магистра, то на рыцарей, то на Льва с Торнвиллем, сверкая лунами глаз…
— Тоже преисполнен годами, седой уже… — промолвил д’Обюссон.
— Он поседел после своего подвига, о великий магистр! — почтительно сказал грек.
Магистр продолжил чесать пса за висячими ушами:
— Нравится… А голова у него горячая, — вдруг обеспокоенно промолвил он. — Герой! — и опустил руку; пес подумал, что у него просят лапу, и протянул ее великому магистру. — Э, ты здороваешься со мной? Здравствуй, здравствуй. А другую лапку дашь? Ай, молодец! А дай ту опять! — Но пес подумал немного, лапы не дал, а вместо этого голову наклонил, положил ее в ладони старика — гладьте, мол, хватит вам лапок…
— И никто ведь не учил!.. — негромко изрек Лев, которого даже почтение к столь высокому чину не могло остановить, чтоб не похвалить ум своего любимца.
— Я вижу, ты любишь его, — сказал д’Обюссон греку. — А вы все подумайте о том, — тут голос старика стал твердым и торжественным, — как он нас всех любит! Знакомых и незнакомых! Помыслите только — не раздумывая, обречь себя страшной смерти от голода и отдать жизнь, чтобы спасти — не хозяина, не сородича, а чужого человека, только из собственной доброты и сострадания! Вот, если хотите — пример истинного иоаннита! Сказано в Писании, что нет более той любви, как если кто положит душу за други своя. И кто после сего дерзнет сказать, что в этом существе нет души? Это ж тварь Божия, разумная — всякое дыхание да хвалит Господа — и редкий человек сравнится с ней по любви своей и жертвенности. Небывалый, беспримерный образец добродетелей нашего ордена — в этом псе. Прими же братский поцелуй, человек! — И магистр под восхищенный и недоуменный ропот, взяв пса за брыжи, склонился и поцеловал его. — Пес святого Петра! Так и хотелось бы взять тебя к себе, но, полагаю, ты и сам не бросил бы свою честную службу ради магистерских покоев. Здесь, на своем посту, ты более нужен. Будь наставником молодым и воспитай себе достойных преемников. Твой же подвиг останется в веках, и да будет он занесен в орденские анналы. Славный пес, показавший людям, как должно любить ближнего своего!..
А пес, слушая все это, сидел у ног д’Обюссона, крепко прижавшись к ним спиной, и щурил свои человеческие карие глаза с побеленными проседью ресницами на неровный свет колеблемых морским ветром огней факелов, время от времени понимающе вздыхая и позевывая. Сейчас можно отдохнуть, а завтра снова будет новый день, полный своих тревог, забот и радостей, и пес святого Петра со своими собратьями продолжит верную службу на границе двух миров — Креста и Полумесяца…
А крестоносцы пили за него, за возвращенного им буквально с того света рыцаря, за успех дела с Зизимом — ибо было очевидно: пока султанский брат находится в руках христиан, нового нашествия не будет. Истерзанные острова и юг Малой Азии покрывала своей благодатной сенью столь давно чаемая и столь редко снисходившая к смертным из небесных божественных чертогов кучерявая богиня Мира…
8
Наше долгое повествование подходит к концу, но прежде, чем поставить финальную точку, нельзя не рассказать об одном приключении.
Как-то раз возобновленная дружная компания — Торнвилль, Ньюпорт и приплывший в Петрониум Джарвис со своим полосатым другом Нептуном — сидела за столом в греческом кабаке неподалеку от галикарнасской гавани. Нетрезвый разговор заходил то об одном, то об ином, пока, наконец, Лео, так и не вошедший в число орденской братии, не помянул о своих турецких детях.
— Ты так ни разу их и не видал? — спросил Джарвис.
— Нет. Даже и думы не было. А тут вот вспомнил… Не по себе стало. Им ведь сейчас лет по пять получается…
— А как мамашка их — ничего? — поинтересовался Ньюпорт.
— Некрасивых не… это самое… ну, вы поняли!
Джарвис с Ньюпортом переглянулись, словно им в голову пришла одна и та же мысль. Моряк подмигнул, а иоаннит сказал на это:
— И чем черт не шутит! С турком-то ведь мир, а?
— Это вы о чем? — насторожился Торнвилль.
— Так, размышляем, — увилисто сказал сэр Томас и опрокинул в свою богатырскую утробу еще бокал вина. — Ты так и будешь далее монахом жить? Если да — какого черта не вступаешь в орден?
— Так сойдет. Никто мне не нужен, — мрачно ответил Лео. Что им рассказывать о соратнице-гречанке из клефтов, которую он вроде как уже и полюбил — а потом потерял в стычке…
— Расскажи-ка нам про турчанку, ее семью…
Торнвилль поведал все без утайки — и про ученого старика Гиязеддина, про свои научные занятия с ним и про то, конечно, как его хотели там и соблазнить, и ослепить, лишь бы он отрекся от веры. Рассказал и о том, что его позже искали — как иначе он узнал бы про детей?
— А что, Роджер, отсюда до Памуккале не так уж далеко?
— Да нет, ежели верхом. На корабле подольше, да и все одно сухого пути не избегнешь — не на море оно. Дня два скакать, ежели споро да с утра… Обратно, ежели с обозом, так подольше…
— С каким обозом?
— Ты пока помалкивай! — рявкнул Ньюпорт. — Что думаешь, старый хрыч согласится?
— А кто его спросит — можно ж и так. Скажут, конечно, разбой, да ищи-свищи — а? Жаль только, тут я тебе не помощник, каракку разве оставишь на кого?..
Торнвилль начинал свирепеть:
— Эка вы все как без меня решили — и обоз, и разбой! Пьяные, сволочи!
— А что ты нас зазря сволочишь? — озлился Ньюпорт. — Мы, может, об тебе стараемся.
— А я просил?
— А мы и без спросу, как хорошие друзья. Ладно, обоз и разбой, положим, мы оставим, но детей ты своих, дурья башка, увидеть хочешь? Никто и не думал, что такой случай может тебе представиться, и скажу больше — потом его уж может и не быть! Ты над этим подумай, а потом уж и лайся!
А ведь Ньюпорт был прав!..
По трезвой голове обсудили все еще раз, уже более детально. Предусмотрели все — отпуск у Зуниги, приличный конвой, документы на проезд от продажного ликийского паши, короб с рукописями для ученого человека, золотой браслет для Шекер-Мемели, подарки
