ужас перед насилием, достигло бы перед этим действительным актом насилия таких размеров, которых бы она не выдержала даже физически. Сыграла бы здесь роль и ассоциация этого акта насилия со всеми изощренными издевательствами, которые она перенесла в 1906 году от царских жандармов и казаков. Я наотрез отказалась от применения искусственного питания.
Ища средств ее спасения, я схватилась за одно: может быть, Борис… сумеет повлиять на нее, и она будет есть. Девятого июня, в конце пятого дня ее сухой голодовки, я написала в ВЧК о желательности привоза Бориса. В тот же день вечером его привезли из внутренней тюрьмы ВЧК.
Она узнала его и хорошо отнеслась к нему. Но… наша цель не была достигнута.
Упорно, с сознательностью как будто совсем здорового человека она продолжала не есть. На пятый-шестой день она стала сильно слабеть. Лежала неподвижно с исхудавшим лицом и застывшими в выражении тоски и ужаса глазами, часто хватаясь за сердце. Спала часа 3–4 в сутки. Пульс отбивал 120–130, доходя при появлении врачей, пугавших ее, и до 160. Я стала класть ей днем и ночью холодную мокрую тряпку на сердце, что давало ей заметное облегчение.
Борису удалось два раза вытащить ее в садик, когда она особенно тосковала. Идти она уже не могла, он вынес ее на руках и положил в саду на скамейку. Но она продолжала лежать с закрытыми глазами и вся тряслась мелкой дрожью. Был теплый вечер: другой раз тоже теплое, очень раннее утро. Потом этого нельзя было повторять — ей, видимо, трудно стало даже ворочаться в постели. На седьмой день голодовки (сухой, что нас особенно пугало), мы послали заявление в Президиум ВЧК, требуя единственной меры, которая может спасти Марусю, ее немедленного освобождения…
В комнату заглянул часовой.
— Гражданка Измайлович, вас требуют спуститься во двор для беседы.
Измайлович и Камков, сидевшие у постели Марии, встревоженно переглянулись. Мария же ничего не слышала — с утра она находилась в полубреду, никого не узнавала. Александра поднялась:
— А в чем дело?
— Идите, велено. А потом велено привести вас, гражданин, — часовой ткнул пальцем в Камкова.
За столом во дворе лечебницы торжественно восседали несколько человек. Александра настороженно пробежала глазами по их лицам: три врача, она их хорошо знает, и еще двое незнакомых, женщина и мужчина.
— Мы пригласили вас, товарищ Измайлович, — откашлявшись, начал главврач, — для того, чтобы ознакомить со следующим документом, касающимся больной Онуфриевои…
Саня про себя усмехнулась. Онуфриевой здесь величали Марусю, хотя инкогнито даже раскрывать было не перед кем. Все — и врачи, и больные, и даже посетители — и так знали, что Онуфриева и Спиридонова — одно лицо.
Он поправил пенсне на носу и поднес ближе к глазам лежавшую перед ним бумажку.
— Член Президиума ВЧК товарищ Самсонов предлагает мне, как старшему7 врачу, применить к Онуфриевой искусственное питание. Но рекомендует сделать это только с согласия ее партийной опекунши Александры Адольфовны Измайлович. Так что требуется ваша подпись.
От возмущения Измайлович даже не нашлась что сказать. Они хоть понимают, что собираются сделать? Да нет, все они прекрасно понимают, пытаются только переложить ответственность за Марусину смерть со своих плеч на плечи ее друзей. Ну так не получится!
— Дайте мне бумагу, — внешне спокойно потребовала она. — Я вам напишу свой ответ.
Александра подсела к столу и на секунду задумалась. Сидящий рядом врач сказал, обращаясь к главному:
— А что, деньги на новую амбулаторию собираются отпускать, или как? Работаем, можно сказать, на керосинках…
— Потерпи, Богдан Семеныч, — добродушно ответил главный, — бумага уже ушла, а скоро только сказки сказываются…
Они перекинулись еще парой-тройкой фраз. Обсуждали текущие дела. Александру вдруг охватила страшная злость. Там, в двух шагах от них и по их вине, умирает человек, а они говорят о всякой текучке! От злости сразу пришли на ум нужные слова.
— Вот, — протянула она врачу бумагу. — Ознакомьтесь.
Главврач сначала пробежал глазами написанное, потом медленно и отчетливо прочитал вслух:
— «Предоставление мне выбора — применять насильственное кормление или нет — совершенно равносильно предоставлению мне выбора способа смертной казни над больной. Решительно отказываясь от применения искусственного питания и выбирая способ казни более замедленный и менее мучительный, я еще раз указываю, что смерть Спиридоновой всецело ложится на теперешних вершителей судеб России».
За столом воцарилось зловещее молчание.
— И это все? — после непродолжительной паузы спросил мужчина, тот самый, незнакомый Измайлович.
— Нет, — ядовито ответила она. — Могу еще поблагодарить вас за своеобразный либерализм, возвращающий нас ко временам Сократа. Ему, как известно, тоже предложили самому выбрать способ смерти.
Мужчина зло взглянул на нее:
— Вы свободны.
Подобная же сцена повторилась и с Камковым.
Особенно ужасны были ночи. Когда Мария засыпала на час или на два, казалось, что она не дышит. Начались отеки лица.
Никакие уговоры не могли поколебать ее очевидной решимости умереть. Дать знать на волю, чтобы оттуда потребовали ее спасения. Но вокруг были или чекисты, или шпики, или провокаторы, или необычайно трусливые человечки.
По двору мимо окна ходили только двое больных: один — бывший чекист, попавшийся в воровстве, другой — белогвардеец, искалеченный, подобно многим другим жертвам, чрезвычайными допросами до полной потери человеческого облика. Около двери дежурили несомненные чекистки, заводившие провокационные разговоры и выказывавшие утрированные знаки сочувствия и возмущения правительством…
На десятый день голодовки Борису удалось-таки дать Марусе выпить два глотка чаю. Это было уже началом победы. Очень мало, раза два в сутки, она стала пить. Но попытка дать ей выпить чаю со взбитым желтком не удалась и вызвала гнев и вообще отказ от питья. Пришлось быть осторожнее с хитростями.
На двенадцатый день голодовки, 15 июня 1921 года, Бориса Камкова взяли, внезапно, обманом. Вызвали за дверь и быстро вернулись за его курткой и папиросами.
Внезапное его исчезновение произвело на Спиридонову удручающее впечатление. Она дня два искала его
