клянусь, я увижу торжество справедливости в Риме!»
В храме пахло фимиамом и паленым мясом. Пучок солнечного света, в котором купались пылинки, проникал вниз через колоннаду, чередование света и мрака соответствовало пестрым мраморным квадратам, которые устилали пол. Я сидел на поспешно возведенном помосте под алтарем, мои ликторы стояли по обе стороны позади меня. Если поверну голову, я могу видеть храмовника в своем облачении, тихо стоящего около священного огня. Огонь синевато мерцает из мелкой чаши, отбрасывая слабые тени на знамена давно позабытых кампаний, развешанные по стенам, — тонкие, как паутина, почерневшие от дыма и крови хрупкие напоминания о прошлой славе.
Ниже меня сегодняшние сенаторы сгрудились, словно белые личинки на перевернутом лопатой землекопа коме земли — обиженные, сердитые, бессильные. Снаружи я мог отчетливо слышать топот марширующих ног, резкий лай команд, случайное рыдающее проклятие или удар кнута. Перед моим мысленным взором вставала вся картина: длинный ряд закованных самнитов и луканов, теперь загнанных в арену с высокими барьерами; стоящие на посту отряды лучников, натянутые луки, готовые выстрелить по команде; и мастер своего дела Красс, флегматичный, лишенный воображения мясник, устроивший эту скотобойню.
Я продолжал говорить, неспешно напоминая сенату, что меня незаслуженно объявили вне закона, что я привел домой сотни благородных изгнанников, что справедливость должна быть восстановлена и сделаны соответствующие приготовления. Они хмурились и невнятно переговаривались между собой, все еще цепляясь за свою нереальную власть.
Сигналом служила длинная барабанная дробь, которая разорвала воздух, словно летний гром. Когда она достигла пика, я прекратил свою речь. В абсолютной тишине мы услышали ясный, как смерть, протяжный звон и гул пяти сотен луков, шипящие залпы стрел. Послышался невнятный ропот сенаторских голосов — они заволновались, забегали туда-сюда, словно овцы, испуганно, несвязно и опасливо бормоча, пока их голоса не утонули в ужасных предсмертных завываниях и отчаянных воплях крестьян во Фламиниевом цирке. Это был, конечно, самый что ни на есть вульгарный, режущий слух шум; но для меня, для которого кошмар у Коллинских ворот еще был свеж в памяти, он казался бесконечным удовольствием.
Представители Римской Республики теперь стояли под возвышением, размахивали руками, требуя объяснений — на грани паники.
Я сказал им, чтобы они не обращали на это внимания, и объяснил, что просто исполняю казнь нескольких упрямых деревенских хамов — военных преступников, что было более или менее правдой. Мне было не с руки, чтобы сенаторы высовывались из окон и глазели, будто школьники, готовые отвлечься от урока по любому пустячному поводу. (Поскольку мне пришлось кричать, чтоб меня услышали, это мое замечание, возможно, потеряло часть смысла.) Сенаторы сбились в кучку теснее друг к другу, сжавшись от страха, и недоверчиво смотрели на меня.
Я решил, что они достаточно подготовлены к тому, чтобы воспринять вторую часть моей речи.
Шум снаружи еще не совсем утих, когда я почти закончил. И неудивительно — трупы представляют собой прекрасные щиты, и без сомнения, мои лучники, которым наскучили массовые мероприятия в боевых условиях, получали удовольствие, отрабатывая свое мастерство на досуге на почти незащищенных целях.
«Я мог бы, — размышлял я, — оставить небольшое состояние, продав этих пленников в гладиаторы, но закон есть закон. Нет в Риме чумы сильнее, чем коррупция, а кто подаст пример, если не я?»
Сенат, казалось, с восторгом принял мои предложения. Передо мной лежит копия предложения, которое сенаторы сделали и принесли единодушно в тот самый полдень:
«Сенат Римской Республики, созванный на чрезвычайную комицию, объявляет все законы, декреты и уставы Гая Мария, Корнелия Цинны, Гая Карбона и всех их сторонников аннулированными и не имеющими законной силы. Эти декреты должны быть вычеркнуты из списков. А консулар[156] и генерал Луций Корнелий Сулла, который был несправедливо объявлен вне закона в соответствии с этими декретами, получит полную компенсацию за свои страдания, и вся его земля, собственность, дома и имущество, доселе конфискованные во исполнение этих указов вышеупомянутых мятежников, будут восстановлены посредством конфискации их у сторонников оных мятежников. Сенат Римской Республики объявляет вне закона, отныне и навсегда, Гая Карбона, Гая Мария Младшего, Гая Норбана, Сципиона Азиатикуса и Квинта Сертория, которых разрешается безнаказанно убить везде, где они только могут быть обнаружены. Вышеназванный Луций Корнелий Сулла уполномочивается назвать сенату имена им подобных, которые достойны проскрипции. Последние свершения вышепоименованного Луция Корнелия Суллы, как консула или проконсула, в стране или за ее пределами, будут ратифицированы пожизненно. Признавая его услуги государству и в особенности его ключевую победу над печально известным врагом Республики Митридатом Понтийским, вышеназванному Луцию Корнелию Сулле предоставить официальное разрешение на ввод в Рим руководимых им легионов и считать его спасителем города. За его службу за границей данным декретом ему даруется честь триумфа; в знак немедленного уважения, в чем сенат поддерживают все римские граждане, его позолоченная конная статуя должна быть установлена на Форуме с перечислением его полного имени, титулов, чинов и наград и с присвоением ему особого права называться «Счастливым».
Декрет вступает в силу с сегодняшнего дня.
Ноябрьские календы. Рим. Шестьсот семьдесят второй год от основания города».
Я чувствовал, что это был самый удовлетворяющий меня документ и что, несмотря на все превратности, еще не все старые республиканские достоинства погибли.
На следующий день прибыла депеша от Лукреция Офеллы с объявлением сдачи Пренесты. Она сопровождалась головой молодого Мария — взаимный жест, который доставил мне удовольствие. Как я и подозревал, Марий потерял последнюю надежду, когда узнал, что Карбон и Норбан были в изгнании, самниты разбиты, а Рим — в моих руках. Он попытался бежать через подземный туннель и, обнаружив, что выход охраняется солдатами Офеллы, покончил жизнь самоубийством.
Когда пришло это донесение, я читал Аристофана — тренировка, которую я рекомендую любому стремящемуся достичь высот государственному деятелю. Комедия, возможно, больше, чем трагедия, добирается до сути человеческих мотивов, она ловит нас без покровов, ее не обманешь теми сложными условностями, которые поддерживают миф достоинства, коим мы облекаем свою дискредитирующую нас наготу. Аристофан прекрасно понимал, какие животные эти политики. Снимите маску пафлагонца, вы найдете Цинну. Ламах[157] и Марий — просто родные братья. Я успокаиваю себя сегодня тем, что знаю, что проблемы, которые стояли передо мной, не были уникальными, это проблемы всех времен; что нет средства, чтобы избавить человечество от природной страсти его к коррупции или от глупости. За исключением, возможно, лишь дикого смеха самого Аристофана.
Я читал Аристофана, точнее, «Всадников». Пока я изучал донесение Офеллы, мои домашние рабы довольно робко столпились вокруг головы Мария, которая стояла теперь на