признавая себя побежденным и убежденным. А так как сегодня он как раз был караульщиком, то среди тишины спокойного вечера то и дело, то в одном, то в другом месте длинной улицы, вслед за стуканьем колотушки закипали громкие споры.
– Да пойми ты, наконец, садовая голова!..
– Чего понимать? Мы и то понимаем, небось… Вы-то понимаете ли?
– Да ведь он своих два с полтиной давал!
– Ну, дал… Мы, значит, не спорим, что не дал. А трешница-то отколь влетела?
– Опять двадцать пять! Тебе было говорёно.
– Затвердила сорока Якова одно про всякова…
Старику отвечали лениво и неохотно: мнение «мира» сложилось, и на единственного спорщика махнули рукой. Поэтому он отчаянно загрохотал колотушкой и понес свой протест вдоль порядка на другой конец деревни.
Как только строптивый старик окончательно удалился, Бухвостов подвинулся к сидевшим на бревне раскатовцам и сказал:
– Кончили, господа?
– Кончили, слава-те господи, Иван Семеныч…
– Вчистую. Разделились до остатнего.
– Можно теперь о другом поговорить?
– Поговори, Иван Семеныч, ничего, – сказал Савелий Иванов, один из счетчиков, – мужик спокойный, уважающий себя и умный.
– Мы рады, – прибавил Гаврил Пименович, – умный человек слово скажет – нам, дуракам, польза… Вот только, – прибавил он полузаискивающе, полушутливо, – чертыхаетесь вы… Это мы не любим…
– Ну так скажите мне, господа жители, – не обратив внимания на слова своего хрзяина, сказал Бухвостов, – зачем это у вас человек на цепи сидит?
– На чепи? – переспросил Савелий Иваныч. – Кто у нас на чепи, братцы? Кажись, этакого не бывало…
– Как можно, что он на чепи?
– Что вы это, Иван Семеныч, – укоризненно прибавил Савелий Иванов, – еще не дай бог в газету напишете. Острамите нашу местность.
– А! это вот что, братцы, – торопливо смекнул Гаврил Пименович, – это он, значит, про колотиловского Гараську…
– А! вот об ком! – засмеялся Савелий. – Так это в Колотилове. То-то я думаю: кто бы у нас на чепи… Будто никого нету…
– Так это же он не в себе…
– Не в полном разуме.
Бухвостов и не заметил, что он ставит в вину Раскатову то, что происходит в Колотилове. Как городскому жителю, деревня представлялась ему чем-то одним, общемужицким. Но для раскатовцев колотиловский Гараська был чужой… Их внимание лениво отрывалось от только что законченных «своих» дел…
– Да он теперь разве опять на чепи? – спросил кто-то, позевывая.
– Прежде ходил будто. Только разве когда заблажит.
– Эва! ходил! Когда это было – еще до холеры! – сказал Савелий Иваныч.
Савелий бывал в волостных судьях и знал, что делается в волости.
– Да, годов восемь, гляди!
– Спохватился! – засмеялся Гаврил Пименович.
– Этакой же Чамра был еще в Гнилицах, – прибавил Савелий Иваныч, – да в Ивановке Федотка.
– Мало ли…
– Отчего в больницу не отправляете? – желчно спросил Бухвостов.
– А кто платить за него станет? – спросил чей-то голос задорно.
– Первое дело – насчет платежу, – спокойно и с обычной разумной деловитостью пояснил Савелий. – А второе дело… Да вон, кажись, Григорий Семеныч дорогой едет. Он это все может объяснить в точности. Сам колотиловский… Григорий Семеныч, ты это?..
– Я! – ответил мужик с воза. Оставив смиренную лошадь на середине широкой улицы, он подошел к бревнам и поклонился.
– Мир беседе… Надо что, аль так окликнули?
Бухвостов узнал его. Это был мясник, каждое утро объезжавший раскатовские дачи, – мужик солидный, державшийся с большим достоинством по отношению к господам и вследствие своей торговой практики выработавший себе особенный, не совсем мужицкий язык.
– Вот господин антиресуется насчет Герасима, – сказал Савелий, как показалось Бухвостову, с оттенком легкой насмешки.
Григорий Семеныч повернулся и, вглядевшись в Бухвостова, протянул ему руку:
– Что же именно может быть? Какой антирес?.. Не в своем разуме человек, или сказать: одержимый. Больше ничего…
– Да, вот говорят: как можете вы, колотиловские, на чепи человека держать?..
В голосе Савелия Ивановича насмешка пробилась яснее.
– В газету они напишут, – так, мол, как бы и нам, раскатовским, за вас не влетело…
– Насчет этого я вам могу ответ дать, потому что это дело мне известно. А насчет уголовной, например, ответственности или штрафу, то на этот счет не имеем беспокойства, потому что посадили его неисходно, без отпуску, по приказанию начальства. Как, значит, находит на него по внезапности и невозможно упредить…
– Значит, сейчас и на цепь? На всю жизнь? «Потому что находит по внезапности»… – желчно спросил Бухвостов. Его несколько раздражал насмешливый тон Савелия Ивановича, и, кроме того, ему показалось, что в лице колотивца-мясника он нашел ответчика.
– Зачем сейчас? Терпели не малое время. Меня самого, как я старостой ходил, разов, как-сам сказать… да разов с пять так колошматил, что не чаял я своей жизни сохранить. Грезиться мне по ночам стал, право.
Среди раскатовцев на бревне раздался благодушный смех, еще более раздраживший Бухвостова.
– Пригрезится как раз…
– Ежели, говоришь, колачивал, как не пригрезиться.
– Да как же! Потом на людей стал бесперечь кидаться. На перевозе было дудинского мужика чурбаком ушиб. Ну, все это мы, значит, терпели…
– Что поделаешь?
– Ничего не поделаешь, конечно. Он ведь тоже не повинен тому делу. Сколько раз миром толковали. Мол, он на малых детей не кидается, все только на больших. Ну, большой-то как уж нибудь постоит сам за себя, не подастся… Потерпим… А уж это после, значит, он непорядок сделал: к церкви верхом на чурбаке прикатил, да к самому крестному ходу. Народ за иконами идет, а он давай попа пугать скверно да песни похабные запел. А на тот случай в церкви становой. «Вы бы, говорит, как-нибудь… Чтобы этого безобразия больше не было…» Ну и посадили. Миром и ковать довелось…
– Миром? – язвительно переспросил Бухвостов.
– Да, дело такое, сами понимаете, кому охота! Ну, миром-то оно складнее… Этак вот на пояс обруч железный набили, кузнец сковал, потом, значит, за кольцо, да чепью к стене… На грех он в ту пору опамятовался, значит, отошло от него… Плачет, не дается, бабы за ним… Ну, что делать станешь… Заковали. Так, с этих мест и живет неисходно… Когда, бывало, оклемается – и опять ничего: сидит, работает, сапоги тачает. Даже еще хозяин в дому. Ну только теперь редко… Так и не расковываем…
– Уж и хлыщут же его бабы-те… Бат-тюшки светы! – сказал новый голос, с конца бревна.
Это говорил рыжий портной, человек в Раскатове пришлый. Родом он был из Владимирской губернии, живал во многих местах, много шатался по свету и, наконец, попав в Раскатово,
