обоим. Приветливо зашелестели-зашептали рогоз и камыши. И воздух, несмотря на близость воды, уже не казался таким холодным, он не щипал кожу Альмы, а гладил её легчайшими, почти невесомыми дуновениями.
Дочь того, кто хотел стать магом, но не мог, и той, кто могла стать магом, но не хотела, очутилась в странное время в странном месте. Но именно это место сейчас казалось самым для неё подходящим.
Сам собой лёг в ладонь хрустальный колокольчик. Сами собой всплыли в памяти слова Фатамора.
Присев на корточки на выступе берега, под которым было поглубже, Альма погрузила колокольчик в реку – и он исчез. Как исчезает льдинка в бокале воды. На мгновение вспыхнул страх: неужто колокольчик растворился или его унесло течением? Но нет, пальцы по-прежнему ощущали холодную твёрдость артефакта в холодной мягкости воды.
Однако течение вроде бы спокойной реки оказалось сильным, что правда, то правда. Оно настойчиво тянуло колокольчик, словно хотело забрать его, вырвать из руки. Или утянуть вместе с рукой, вместе с Альмой.
Альма покачнулась и вынуждена была вцепиться свободной рукой в какой-то пучок жухлой травы, чтобы сохранить равновесие, не упасть на колени. Или не упасть в воду.
Тёмная тень, преследовавшая её, замерла. Остолбенела. И вдруг резко ожила, бросилась с пригорка к реке, к ней. Но Альма этого по-прежнему не видела.
Слова Фатамора больше не нужно было вспоминать: они срывались с губ сами, лились мелодичным потоком, сплетались с шорохами, и плеском, и… звоном? Тихим, далёким, прозрачным звуком – песнью реки. Или луны. Или немого колокольчика.
Слова Фатамора – Альмы – иссякли. Но песнь ночи не оборвалась.
Альма, пересиливая напор течения и странную одеревенелость собственного тела, потянула колокольчик вверх. Из воды – на воздух. К себе.
Внутри него мерцала большая капля воды – но всё никак не срывалась вниз, лишь вытягивалась, набухала, замедлялась. И наконец застыла. Прозрачная, звонкая – уже не вода, уже хрусталь. Новый язычок безъязыкого колокольчика.
Предсказание Фатамора сбылось. Магия реки исцелила, обновила магический артефакт. Альма обрела наследие семьи Монов во всей его силе – способ призывать сквозь расстояния, сквозь преграды. И убедилась, что Фатамор не лгал, не ошибался, не был таким же фанфароном, как многие члены клуба магов «Абельвиро». Он действительно знал магию – чувствовал её, управлял ею, жил ею. И мог научить Альму тому же.
Река продолжала петь – уже не колыбельную, как когда-то. Нет, её песня была вопросом, была зовом, была приглашением. Она приглашала продолжить совместное пение? Или?..
Заворожённая песней Альма вновь потянулась к воде, к черноте реки, по которой растеклось серебро луны.
Шорох и перестук приближавшихся шагов. Срывающееся дыхание. Лишь теперь Альма наконец услышала, заметила, спохватилась – но было поздно. На её плечах тисками сомкнулись чужие руки.
Испуганная нападением, она отчаянно рванулась вперёд; её столь же отчаянно дёрнули назад.
Отбиваясь от неведомого нападавшего, Альма вслепую наносила удары куда придётся – пока не услышала подозрительно знакомое «Ой!»
Железная хватка ослабла. Альма развернулась.
Джорри. На неё напал – её поймал – её собственный сводный кузен. Но в каком он был виде!.. Лицо его было бледнее луны, а широко распахнутые глаза – чернее ночи. Взлохмаченные кудри и накинутая как попало одежда позволяли предположить, что он собирался ещё поспешнее, чем Альма. О спешке свидетельствовало и его учащённое дыхание, которое он никак не мог обуздать, дабы нормально заговорить.
– Что… вы… здесь делаете? – наконец выдохнул он.
– У меня к тебе тот же вопрос! – вспыхнула Альма. – Что скажет твоя матушка, если узнает, что ты сбегаешь из дома по ночам?
– А что скажет ваш дядюшка, если узнает о вас то же самое? – его грудь до сих пор высоко вздымалась на вдохах, но Джорри более-менее совладал с собой.
– Ему не в чем будет меня упрекнуть, – тон увереннее, осанку прямее, держаться с незыблемым достоинством. Альма не была повинна ни в чём из того, в чём обычно подозревают девушек, отлучающихся из дома тайком и в неподобающее время.
– Дело не в упрёках! Я не единожды слышал шушуканье слуг о вашей матери! Я испу… я подумал, что вы… вы…
…или не совладал. В таком смятении чувств она его ни разу не видела – даже когда его поймали на попытке взлома корабельного сундука капитана Эшлинга, причём поймал сам капитан Эшлинг и за день до свадьбы с тогда ещё будущей госпожой Эшлинг.
– Как ты вообще узнал, что я здесь? – спросила Альма со всей строгостью, на какую была способна в данных обстоятельствах.
– Я услышал… – Джорри посмотрел ей в глаза так открыто, так растерянно, – …звон, всё громче и громче. – Тут он разглядел магический артефакт в её руке: – Зачем вы на весь дом звонили в колокольчик, сестрица?
Вернувшееся обращение «сестрица» более прочего свидетельствовало о том, что Джорри пришёл в себя.
А вот Альма, напротив, едва из себя не вышла. Она не звонила, не могла звонить: сломанный колокольчик был неспособен издать ни звука! Но хуже всего было не несправедливое обвинение, а то, что сама она не слышала никакого звона. И при этом в словах Джорри не слышала ни малейшего лукавства, ни тени сомнения. В «Тёмных Тисах» опять творилось что-то странное…
Фатамор ведь дал слово, что её семье ничто не грозит. Но семье, похоже, и не грозило. Да и Альма благополучно совершила задуманное, счастливо избегла неприятностей. В том числе потому, что Джорри услышал звук, которого не могло быть. И подоспел вовремя. Слишком вовремя.
Вопросов становилось всё больше. И Альма твёрдо постановила их задать.
Впервые при мысли о приближавшемся семейном отъезде в Денлен она ощутила не страх, не сомнения, а нетерпение. Магия была для неё сложнейшей из всех загадок – и поэтому её отчаянно хотелось разгадать. Стать ученицей Фатамора – лучшее, что она могла сделать и для своей семьи, и для самой себя. Ведь так?
