уснул, сидя на месте возницы. Поднял глаза, и увидел массивные крупы коня — чёрного, спокойного, неживого, словно отлитого из чёрного железа.
«Сморило, что ли, в долгом ожидании?» — он сонно обвёл округу, и едва не полетел вниз от волны: новый удар, сокрушающий землю, взорвал ночную округу.
Чуть привстав, он посмотрел в сторону шахты. Нечто исполинское, тёмно-зелёное возвышалось над ней, но не шевелилось. И тут в мареве это что-то распрямилось со скрипом почти до самого неба, и занеся руку с гигантским кулаком, вновь обрушило удар вниз. По крепкому снеговому насту в разные стороны побежали глубокие трещины.
Так вот что разбудило его, смешав сон с явью… Но что же, или кто… это?
Пётр хотел было перекреститься, но лишь поднял ладонь для этого — и не послушалась она! Словно кто-то невидимый ухватил и больно сжал рукав костистыми пальцами!
— Уголёк! Да что же это такое делается, дорогой ты мой!
Конь, когда раньше хозяин произносил его имя, всегда добродушно шевелил ушами, давая понять — ответить не могу, но всё слышу и понимаю. Но теперь, и раз и два произнеся его имя, Пётр так и не понял, слышит ли голос его любимец. Или… не хочет? Или не его уж это конь более?
Огромный тёмный гигант, возвышавшийся над лесом, вырывал с корнем сосны и бросал их, словно ребёнок, которого заставили рвать сорняки, и тот решил пошалить, кидая их направо и налево. Огромная сосна, как гигантская скалба для игры в рюхи, пролетела над ними и сбила, словно стоящие рядком бабки, вековые сосны.
— Етишь ты! Пора бы нам ноги рвать, братец! — Пётр и не думал дожидаться таинственных господ. Хватит с него на сегодня приключений, пора и честь знать. Но, нащупав поводья и дав команду коню, понял, что Уголёк не сдвинется с места.
— Да что ты в самом-то деле, родной мой! Поехали домой! Овса дам! Из домовины этой чёрной тебя распрягу, и уж больше никогда, слышишь, никогда не впрягу более! Слышь, говорю, такого овса тебе дома дам! Ну же! — он понукнул сильнее, но не помогло.
Пущевик, расправив плечи, как показалось Петру, чуть повернул неказистый угловатый корпус в их сторону. Крестьянин пригляделся, и увидел на плече гиганта белую точку. Седой филин взирал горящими глазами прямо на него и криком подсказывал — есть тут неподалёку живая душа!
«Аааууууг! Аааауг!» — донеслись надрывные птичьи крики, и Пётр стеганул коня. Его тут же, как жалкого котёнка, подхватила невидимая рука и, покружив в воздухе над кромками колышущихся деревьев, бросила в глубокий сугроб. Он утонул в нём по плечи и замер.
Послышались удары гигантских ног. Пущевик приблизился к чёрной повозке. Согнувшись в три погибели, старший лесной брат опустил косматую мшистую бороду до земли. Уголёк втянул носом тухлый болотный запах, недобро заржал, видя перед собой похожую на поросший лишайником камень морду, но не отступил. Пётр, замерев, смотрел из сугроба, как огромный лесной старик рассматривает светлячками глаз чёрную повозку. Филин предупреждающе крикнул:
«Ааауууг!»
Но это не остановило пущевика, и он попытался сжать, обхватить скрюченными, скрипящими древесиной пальцами повозку. И тут же покрылся множеством искр, из мшистых ушей пошёл пар.
Филин едва успел поднялся с плеча, но уже в полёте его седые крылья вспыхнули, словно хорошо просушенное сено, и пронзительный «Ааауууг!» взметнулся над лесом вместе с горящим огоньком и растаял в свете луны, словно быстро потухшая звезда.
Пущевик в отупении поднял ладонь, которой тронул чёрную повозку и смотрел, как та с треском занимается пламенем цвета спелой болотной клюквы. Подняв её вверх, словно факел, он с воем, всё также ломая деревья, устремился в непроглядную тьму бескрайних северных лесов.
Пётр, с трудом сумев выбраться из сугроба, видел, как уходила далеко-далеко, занимаясь всё больше огнём, эта гигантская тёмно-зелёная истошно воющая гора…
Глава 21
Что в чреве твоем?
Все эти короткие зимние дни, лишь солнышко начинало едва озарять укутанную одеялами глубоких снегов опушку, и до ранних сумерек, что уже после обеда подступали к одинокой лесной избушке, накрывая её густой пеленой, Апа-травница молча сидела, облокотив голову на кисти рук. Мороз надувал красными круглыми щеками узоры, и она поминутно отогревала ладошкой кругляшок на окне. Тянущееся, как лён, молчание нарушали разве что потрескивание закопчённой свечи на глубокой тарелочке с каёмочкой, писк мышей да вздохи и недовольное кряхтение домодеда на простывшей печи. Это был тот самый домовой дух, что бежал из трактира, захватив своих кошек-помощниц. Он искал спасения, и, уже почти выбившись из сил, набрёл на избушку лесной травницы, где и нашёл приют и покой.
— И сколько же можно вот так, без пользы, ждать-то, голубушка? А, матушка? Да посмотри ты хоть на меня! Эх… не явится он, по всему же ясно! — ныл домовой старый дух в серой рубахе, ни разу за все эти дни так и не удостоившись даже взгляда, не то что ответа! Потому он печально смотрел из-под густых пепельных бровей на опущенные, словно коромысло, плечи хозяйки, да ругался, что ни дров, ни хвоста не запасено, и воды натаскать нужно, да и обед не варился.
Кошки-коловёртыши лежали, прижавшись к холодной печке, и тревожно спали, шевеля ушками и усиками.
— Ты бы хоть делом развлеклась, а так и совсем зачахнешь в думушках своих невесёлых! — трындел одно и тоже домодед. — Ишь как исухала-то! Ну сама ж рассуди: явится гостенёк, добрый молодчик твой, а тебе и на стол собрать ему неча! Разве ж так годится, матушка? Ну?..
Не слушала Апа-травница доводов. Знала она, сама только не понимая, как и от кого, что должен сыскать к ней путь-дорожку юноша, охотник не от мира сего, чтобы она заговорила ему пулю серебряную на злого ворога. И никто во всём мире подлунном не сумел бы поколебать её решимости! Только уж все приметы к тому, что быть гостю вскоре, явлены были, а он не шёл. Филин ночью садился на крышу, рвал её когтями и кричал, тяжёлая поступить пущевика вдали слышалась, смурной гарью со стороны города истошно тянули ветры… А не было, не было охотника, нуждающегося в скорой поддержке и мудром совете.
Была Апа-травница по летам глухой старухою, и верно, быть правой людской молве о том, что она и есть Баба-Яга из старинных сказок.
