выстрелить с двадцати шагов! Друг Антоний, поспеши, по закону дуэли у тебя для этого есть только тридцать секунд! — он посмотрел на циферблат карманных часов. — Если ты не ответишь, то будет признано твоё поражение. Фон дер Вице вернётся в свой любимый Париж, здорово обогатится в эту ночь, а ты навсегда останешься здесь. Время пошло!
Молодой барин, сжав зубы, с трудом распрямился. В глазах тут же потемнело и он, шатаясь, сделал два неверных шага, даже не разбирая, где зеркала, и где противник. Всё смешалось перед ним в пляшущие разноцветные блики.
— Осталось двадцать секунд! — услышал за спиной, и обернулся на голос. Сжавшись, словно мучимый ознобом нищий, он по косой устремился к столику.
— Э, нет! — это предупреждение главного секунданта относилось к фон дер Вице, который, дрожа на полусогнутых коленях, попятился назад. — Немедленно вернитесь, притом на пять шагов вперёд! Да, это наказание вам за нарушение правил! Ещё попытаетесь изобразить испуганного рака, и я без выстрела признаю ваше поражение, сударь! — он вновь перевёл глаза на часы. — Десять секунд!
«Десять, десять, десять секунд!» — стучало в висках, словно на плечо молодому барину опустился лесной дятел и бил острым клювиком.
Антон Силуанович споткнулся и чуть не перелетел столик. Коробка из красного дерева рухнула на пол, и этот звук привёл его в чувство. Упёршись коленом об этот условный барьер, он вскинул руку, зажав губу.
Пять, четыре, три…
Не дрожащего фон дер Вица видел он перед собой. Вновь предстало лицо Алисафьи — девушки, что так внезапно ворвалась в его жизнь, превратив её в тёмную сказку. Тяжёлую, злую, полную боли… Но именно она стала ярким и светлым пятном, полностью лишив силы весь этот мрак. Лицо и рыжие волосы сияли перед ним, словно солнце!
Она сказала ему что-то. Шепнула одними губами…
Два, один!
«Делай, что должен! Поступай, как решил! Как велит тебе твоё большое и чистое сердце!»
— Ноль! — и на этом слове, произнесённом на выдохе Сашей Вигелем, с сухим треском раздался выстрел.
Всё замерло. Истошный серный запах наполнил подземелье. Зеркала потускнели, и стали пустыми. Потом их начало рябить, словно они сбились и не могли настроиться на неведомую волну, передающую отражение из мира теней.
Фон дер Вице всё также стоял на месте. Он даже не заметил, что полосатые штаны его сделались мокрыми. Подняв глаза, замер в изумлении.
Молодой барин стрелял не в него — вверх, как и положено благородным дуэлянтам, и пуля потушила тысячи огней, в один миг смахнув обратно в бесконечность бытия тысячи безмолвных зрителей.
Вновь зеркала показали секундантов. Саша Вигель убрал часы и хлопнул в ладоши:
— Эх, друг Антоний! Не ждали мы, что так ошибёмся в тебе! — друзья закачали головами, словно маятниками, и те слетели с шей и упали им в руки. — Мы верили, что ты станешь вершителем, подлинным орудием в руках Судьбы, и, что ещё важнее для всех нас, ушедших! Самой Справедливости! Но нет! Итак!..
Фон дер Вице устремил отчаянный взор на зеркало и прокричал:
— Да! Моя победа!
— Победителем дуэли, увы, становится!
Заливистый смех Джофранки прервал голос секунданта. И его сменил грохот.
Своды качнуло так, что Антон Силуанович бессильно повалился на столик.
— Становится ваш прекрасный друг Антоний! — возликовала невидимая цыганка, и залилась смехом.
Огромные камни посыпались сверху. Друзья в отражениях побросали свои головы и хлопали в ладоши, и зеркала бились вдребезги. Саша Вигель щёлкнул карманными часами, усмехнулся, и не успел махнуть рукой, как и сам разлетелся на сотни осколков.
— Не может быть! — взвыл фон дер Вице, выронив пистолет. Тот упал со звоном, обуглился, и стал подобен чёрному дубовому корню. Гость из Парижа засунул палец в рот, и даже не заметил, как откусил ноготь с фалангой пальца. Устремив взор к своду, надеялся увидеть там огни, может быть, ждал поддержки от невидимых зрителей, но они давно пропали.
— Победитель — я! Я — победитель! Слышите! — разинув рот, он смотрел ввысь, и последнее, что увидел — огромная каменная махина, чуть вращаясь острыми углами, стремительно набирая скорость и увеличиваясь, накрывает его.
— Как там говорится… Под камнем сим лежит! — Антон Силуанович, всё также лёжа, поднял глаза, услышав чью-то злую усмешку. От фон дер Вице не осталось и следа, а только валун, напоминающий громадное надгробие. Он венчал место, где тот стоял мгновение назад. — А вы, сударь, хотя и с таким трудом, но всё же прошли и это испытание! Надо же, какое благородство, не стали стрелять! Да вы, может, и правда настолько чисты, как некоторые искренне полагают, сударь мой? Уж не знаю, как вам это удастся, но останется самое малое… пройти последний этап Игры!
Это тараторил Гвилум, который вырос чёрным кругом из тьмы, держа в ладони-крыле ручищу Еремея Силуановича. На его фоне ворон казался маленьким плотным шариком.
Сверкнули огни, и выплыл, подобно призрачному кораблю, золочёный балкон. Чёрный герцог и Корф наблюдали с высоты. Офицер-призрак что-то говорил на ухо главному распорядителю Игры, и тот кивал, облачённый в старинные дворянские доспехи.
— Великий господин, имею дерзновение предложить вам объявить начало сего заключительного, волнующего испытания нашей превосходной, небывалой никогда ранее Игры! — Гвилум отпустил ладонь лихоозёрского барина и подобострастно взмахнул крыльями в сторону балкона, склонив голову. — Поистине! Мы ждём в упоении и восхищении вашей речи, мессир!
* * *
Поют сверчки запечные, потрескивают уютно дровишки, пахнет разваристой капустой. Посапывают, хмыкают носиками дочки, ровно и безмятежно дышит во сне хозяйка; чуть воет ветер за окном — тихо, миролюбиво, убаюкивающе… Но тут качнулись стены избы, выбились криво, словно зубы изо рта, тяжелые брёвна соснового сруба, посыпалась труха. Полетели со звоном и треском ухваты, лопатки да чапельники, звякнули о пол чугуны. Заискрилось, поймав печной уголёк, помело, и пошёл дым-огонь гулять по всей горнице. Хочет Пётр открыть глаза, вытолкнуть себя из сна, а не может, будто липкая тягучая дрянь облепила тугой поволокою глаза.
«Спасайтесь, детушки! Очнись, Устинья!» — кричит он, видя, как гибнут в удушающем дыму родные, а сам не может помочь. И они не просыпаются, сопят-посапывают, а дым идёт. И кто-то огромный стучит и стучит кулачищами по стенам и крыше избы…
— Ах ты! — поднял подбородок с груди Алатырев, поёжившись, и сон растаял. Не было родного дома, а только ночь, лес, чуть заиндевевшая чёрная повозка, где он
