— Вон, значит, как все повернулось... — задумчиво произнесла она. — И никакого иного выхода нет?
— Думаю, есть, — не очень, правда, уверенно сказал Гоголев.
— Подскажете? — Она искоса посмотрела на него.
— Подскажу.
— А если я... — вдруг отбросив последние свои сомнения, начала она и остановилась в ожидании ответной реакции.
— А если вы, — понял смысл ее интонации Г оголев, — то нам, пожалуй, есть о чем поговорить. Но сначала вы, Мария Леонтьевна, все самым подробнейшим образом расскажете мне. Вот, я включу диктофон и стану задавать вам вопросы. Потом мы эту запись расшифруем, напечатаем, вы прочитаете, подпишете и... Протокол допроса свидетеля — я правильно понимаю? — займет свое место в уголовном деле по факту теракта, произведенного тогда-то, в таком-то месте, организатором которого, а также исполнителями были следующие лица... Далее — фамилии, адреса и прочая атрибутика, как говорят мои приятели в Эрмитаже. Я понятно объясняю?
— Ах, генерал... — томно вздохнула Торопкина. — Конечно, я все сразу поняла! Вы даже не представляете, как приятно женщине говорить с человеком, который все понимает с полунамека.
«Господи, да что ж это с ней происходит? Шальная какая-то баба! Неужели все еще рассчитывает на свои чары? Или свободно вздохнула и валяет теперь дурака?»
— Видимо, вы намекнули о сотрудничестве, я не ошибаюсь? — мягко спросила она.
— А действительно, почему бы и нет? — откровенно «удивился» он, словно ее предложение даже слегка озадачило его. — Наверняка же у нас с вами могут найтись общие интересы, верно? А ваши знания обстановки могут оказаться по-своему уникальными.
— Ну, разумеется... — В ее голосе «мурлыкнули» такие глубокие интонации, что у Гоголева возникло совершенно чудовищное предположение. Вот сейчас он кивнет, и она ринется к нему, чтобы отдаться прямо тут же, на полу, демонстрируя особые свои таланты, о которых она пела тут битый час. Но он не кивнул, и она не ринулась. Значит, с ней все в порядке.
Но одновременно возникла неожиданная догадка. Вспомнилась фраза Федора Седова о том, что перед приходом Боксера Дарье Калиновой звонила ее подруга Лена, которая оказалась совсем не Леной, ибо Дарья сказала, что у той голос лающий, а эта разговаривает томным, нарочитым таким голосом.
— Признайтесь, Мария Леонтьевна, а ведь это вы звонили Дарье от имени ее подруги Лены? Ну насчет того, что в театре переполох и прочее, да? Между прочим, хочу предупредить: врать мне не стоит, все телефонные голоса у нас записываются на магнитофон, и специалисты вмиг найдут того, кто говорил, стоит только предъявить им запись, скажем, нашего с вами разговора. Знаете, почему я угадал? У вас удивительный голос, — откровенно польстил он. — Глубокий, томный. Такие редко встречаются.
— Ну раз уж вы все равно угадали... Да и зачем теперь скрывать? Он велел, я позвонила. А что я могла сделать? Он не любит, когда ему противоречат, даже в мелочах...
— Вернемся к теме. Вы не спрашиваете меня о том, какая судьба ожидает вас в том случае, если мы сможем с вами договориться?
— Я верю вам, Виктор Петрович, вы, я вижу, не способны унизить женщину. Вы даже в отчаянных для нее ситуациях умеете говорить приятные вещи... Но все же, что меня ожидает?
— На время следствия у вас отберут подписку о невыезде. Знаете, что это такое?
— Да, нельзя из дома выходить.
— Нет, это как раз можно. Уезжать никуда нельзя. А если нарушите, то вас отыщут даже на дне Финского залива и уж тогда точно посадят.
— Я не самоубийца.
— Надеюсь. И еще одну подписку дадите. Лично мне. Где напишете о том, о чем сами только что сказали: о добровольном сотрудничестве с правоохранительными органами в моем лице. И знать о ней будем только мы двое.
— Ну да, конечно, раз не в ЗАГС, будем так-с...
— Почему же «так-с»? Все имеет свою цену.
— Даже предательство?
— Если вы свое добровольное решение называете предательством по отношению к кому-то, я не настаиваю. Ваше право.
— Как по мне, — ухмыльнулась вдруг она, — лучше длинная дорога. В смысле, долгая.
— А уж это будет зависеть исключительно от вас самой. И заметьте, за все время я ни разу даже не намекнул вам о наручниках, в которых увезли Максима Масленникова по кличке Вампир.
— Мне ли не понять, — вздохнула она.
— Вот и отлично. Так я включаю диктофон?
— Я готова, спрашивайте...
5
Проницательный Константин Дмитриевич Меркулов, прослушав магнитофонную запись допроса Тороп- киной и некоторые необходимые комментарии к нему самого Виктора Петровича, заметил с несколько скептическим выражением лица:
— Ты выводишь ее из дела? Имеешь к тому серьезные основания?
— Ну почему? Свидетельница. А вообще — имею.
Костя поиграл бровями.
— Я готов поверить тебе. Версия почти безукоризненная. Кое-что уточнить, подработать...
Версия так называемого теракта на Петергофском шоссе после подробного рассказа Торопкиной выглядела следующим образом.
Максима она знала, в общем-то, уже достаточно давно, несколько лет. Знала и о его психической неустойчивости, иногда помогала советами, лекарствами. Трудно установить подлинную причину, по которой со временем все больше и больше портился его характер. Возможно, приступы болезни вызывали подозрительность, диктовавшую порой поистине жестокие выходки. Или, наоборот, врожденная его жестокость, остро проявившаяся еще в детстве, в конечном счете стимулировала, подталкивала учащавшиеся приступы болезни. Но самое печальное заключалось в том, что у него, как у всякого параноика, не желавшего всерьез лечиться, заметно прогрессировало извращенное представление о женщинах вообще и о некоторых из них — в частности.
Доктор Торопкина не могла с уверенностью сказать, когда у него возникла мысль сделать из той твари подзаборной, которую привезли к Максиму его подручные, «жертву чеченской войны». Эту даже и не женщину, а черт знает что доставили в «наркологию» прямо от Масленникова, а потом он сам позвонил и буквально приказал поставить ее на ноги. Она — законченная алкоголичка? Пусть станет такой же законченной наркоманкой, но она должна одновременно стать и его послушной куклой, которая ему нужна. Нужна!
Что такое «нужна», Мария уже знала. Даже отчасти и на собственной участи.
Началось с пустяка — она однажды пожалела больного мальчика, а мальчик потянулся к ней. Собственно, какой уже мальчик? За тридцать. Да и ей — чуть больше. Но он был для нее больной, а она его жалела. Он же успешно занимался спортом. Он даже был депутатом Государственной думы! Ну какой там депутат — никого не волновало, зато выглядел как! Он тогда слушался, лечился, и приступы случались крайне редко. А потом словно сорвалось. Покатилось по наклонной — ссоры в семье, потом хуже и, наконец, смерть Вадима, любимого брата, и — период совершенно полного озверения. Вот это время Мария больше всего и прочувствовала на собственной, что называется, шкуре.
