власти! Не вздумайте, Инферналь, говорить мне о милосердии к малолеткам, как в случае с сиротой из Бержерака и его птичкой. Лаванда, дочь Манфреда, только подумайте! Какой неожиданный подарок! Казним без разговоров! Сколько ей там? Восемь? Девять?
– Четырнадцать, – вставил Наймит.
Жакар удивленно повернулся к нему.
– А вы откуда знаете?
– Трудно сказать. Любопытство – мой порок.
– Вот и у вас обнаружился недостаток, – пробурчал Инферналь.
– И даже он нам на пользу, – подчеркнул Жакар. – Кстати, вы по-прежнему отказываетесь от коньяка, господин Наймит?
– По-прежнему, сир, – поклонился иноземец, поднимая стакан с водой, – ведь с тем ни один не сравнится. Он меня осчастливил.
– Тем лучше для вас. Если бы меня кто осчастливил, тут бы и суда для казни не понадобилось. Ах, Удача, Удача! Сколько бы ты от меня ни прятался, я тебя все равно поймаю.
Жакар наклонился и погладил Стикса, который положил морду ему на сапоги.
– Поговорим о другом. Мне сообщили, что сегодня утром прибыл первый фрегат из Ламота. Он ненамного опередил нашего высокого гостя.
Первый фрегат Августа Максимилиана пока только разгружали. Кроме гардероба и некоторых продуктов питания, без которых принц не мог обойтись (он не надеялся найти их в «стране, известной своим варварством»), тот привез еще парадные мундиры для свиты, эликсиры, пудру, эфирные масла, помаду, все постельные принадлежности и положенные подарки. Только жене господина Бюиссона-Делаэ, которая хотела послать мужу посылку – связанные ею носки, отказали за отсутствием места.
– Принц – отважный человек, сир, – заметил герцог. – Поплыл в разгар зимы. Когда бухта может замерзнуть…
– Бухта не замерзнет, я вам уже сто раз повторял, Инферналь!
– Не спорю, сир. Можно подивиться его выносливости, море в декабре такое бурное!
– Да-да, он известный мореход, – рассеянно отозвался Жакар, глядя на стеклянные часы, которые начали бить одиннадцать.
Хрустальный звон, столь неподходящий для насыщенной тестостероном курительной, не возвещал теперь, однако, пыла и неги Виктории. Отныне она предпочитала спать без мужа, вдалеке от храпа собаки. Жакар делал вид, будто не замечал часа, который означал для него одиночество, но тактичные и благоразумные советники удалялись по-прежнему, чтобы не посыпать солью его раны.
На следующее утро, без пяти минут девять, король сел на трон под балдахином, облаченный в корону, мантию с горностаем, держа в руке скипетр. И ровно в девять подал знак впустить свидетелей.
Несгибаемого Манфреда согнули годы, он шел сгорбившись, а в сердце полыхала ярость. За долгую бессонную ночь все его жизненные устои рухнули: если Жакар отберет у него дочь, он убьет его собственными руками. Илария следовала за ним, прямая как палка, затянутая в форменное платье, излучая видимое довольство. Она наконец-то смогла отомстить непослушной сестре, любимице отца. Но месть – только одна из причин ее радости. Она ответила на сальные заигрывания мажордома, рассталась с предрассудками старой девы, поверила, что любима. Бенуа влетел на крыльях победы (единственной в своем роде), торжествующий как никогда.
Архитекторы явились в форменных тогах и шапках с бубенчиками. Флориан среди них выглядел овечкой среди волков. Он понимал, что чудом избежал обвинения в краже. На него первого могли указать, потому что он входил в мастерскую во время церемонии. Его отец это знал. И Бенуа тоже. Тот и другой молчали. Флориан задумался: почему?
И нашел очень простой ответ: из чувства самосохранения. Фон Вольфсвинкель не хотел обнаруживать перед всеми, что послал сына за написанной речью из боязни публичных выступлений. Бенуа молчал, потому что не должен был покидать свой пост и открывать мастерскую. Их своекорыстие прикрыло Флориана, а теперь Лаванда окончательно его спасет. Не было никаких сомнений в том, что виновата именно она. Он видел, как она выскочила за дверь на черную лестницу в день кражи. Точнее, видел, как мелькнул ее стоптанный башмак. Что было одно и то же.
Флориана это вовсе не радовало. В школьные времена, когда в угоду Батисту он дразнил Лаванду, по вечерам он в этом раскаивался. И теперь угрызения совести стали еще мучительней. Флориан едва дышал, Тронная зала кружилась у него перед глазами как карусель, и гранаты в короне сияли посреди росписи свода. Когда лакей объявил: «Обвиняемая!» – Флориан закрыл глаза, надеясь, что все разом исчезнет. Злобный король, горностай, страшный пес. Скорбный Манфред. Счастливая Илария. Его собственный отец, которого он ненавидел.
Посреди огромной Тронной залы Лаванда казалась еще меньше. Манфред, готовясь к неизбежному, собственноручно погладил для нее розовое платье. Его дитя может в один миг превратиться в воспоминание, что станет преследовать его день и ночь. Он уговорил жену остаться дома, потому что не хотел, чтобы она видела его совсем раздавленным.
Неважно, что Лаванда маленькая, она шла уверенно, смотрела вызывающе. Отважный эльф! Радовалась, что сумела причинить Жакару вред, и, в отличие от многих, не боялась Белого острова. Видя, что остров Краеугольного Камня все глубже тонет в бедах, она спрашивала себя: на каком же из островов страдают больше? Лаванда сожалела только о канавке, где встречалась с Лисандром.
Жакар любил действовать быстро и не собирался затягивать суд. Он терпеть не мог копаться в мелочах, искать иголку в стоге сена. Но ему нравилась роль великого обвинителя, она придавала ему уверенность, какой на самом деле он в себе не чувствовал, постоянно мечтая об охотничьих павильонах.
Илария отвечала первой. Подгорелый кекс, согнутая ложка, блюдце не от той чашки, остатки явно остывшего отвара ромашки – все это само по себе преступление. Одно преступление скрывало под собой другое, так как по числу и времени совпадало с пропажей плана, а Лаванда обладала всеми качествами, необходимыми для воровства. Из-под салфетки торчал уголок пергамента. Точно торчал! Кстати, и салфетка несвежая.
Фон Вольфсвинкель не упомянул о забытой в мастерской речи, просто подтвердил, что план украден. Он не углублялся в объяснения, почему план не находился в сейфе, опасаясь критиковать Наймита перед королем, и не касался вопроса отхожих мест и селитры.
Очередь дошла до Лаванды, и она решительно сказала:
– Я невиновна!
Жакар язвительно рассмеялся:
– Больше тебе нечего сказать в свое оправдание?
– Нечего, сир.
– Кому ты несла чай?
– Одной прачке, у нее был понос.
– По… Ладно, оставим это. Отвар был холодный или горячий?
– Не заметила, сир.
– Согнутая ложка, несвежая салфетка, подгорелый кекс?
– Я спешила, сир.
– М-м-м.
Суд неотвратимо приближался к приговору. Улики скудные, однако король казнил и за меньшее, а иногда и вовсе ни за что.
– Есть еще свидетели?
Флориан сжал губы, надо сидеть и молчать. Карусель кружилась все быстрей.
– Нет? В таком случае суд выносит приговор.
Король поднял скипетр. Секунда, и все кончено. Отменить приговор нельзя.
Флориан ломал пальцы. Лаванда, стоявшая у подножия трона, заметно выросла в его глазах. Ни единого раза не склонила голову перед тираном, и вот теперь взмах скипетра лишит ее жизни. Сам Флориан как будто уменьшился. Знакомое, привычное чувство: он был тенью Батиста, тенью отца.
