С ним я чувствую себя под надежной защитой.
– Ты и вообразить не можешь, как мне хотелось тебя увидеть, – шепчет Пьетюр так тихо, что я сомневаюсь, не померещилось ли мне это. Слова его разбивают лед у меня внутри. По моей щеке ползет слеза. Он стирает ее и дотрагивается пальцем до собственных губ.
– У тебя вкус моря. И грязи. – Он ухмыляется и осторожно принимается за мои раны.
Когда с ними покончено, я промокаю его ссадины краешком своего плаща. Хуже всего выглядит лиловый порез над левым глазом. Я касаюсь его бережно: меня терзает мысль о том, как ему больно.
Он замечает, что я морщусь.
– Тому, кто это сделал, я отрезал пальцы.
Непонятно, шутит он или нет. Я не переспрашиваю.
– Ты выдержишь долгий путь? – спрашивает он.
Я качаю головой.
– Когда мы дрались с Оддюром, рана снова открылась. – Я задираю рубаху.
Он резко втягивает в себя воздух, шумно сглатывает и промывает рану остатками brennivín.
– Нам нужно уходить, – говорит он. – Ты протоптал дорожку из дома Оддюра к этой пещере.
– Это тебе нужно уходить. У меня нет сил.
Он медленно кивает, ложится на землю, сцепляет руки за головой и закрывает глаза.
– Что ты делаешь?
– Жду смерти вместе с тобой.
Я ругаюсь с ним, и проклинаю его, и называю глупцом, и умоляю уйти. Едва не плача, я пытаюсь сдвинуть его с места, но с тем же успехом можно толкать землю.
– Или мы уйдем вместе, или умрем вместе, – говорит он. – Выбирай.
Я обхватываю голову руками, медленно выдыхаю и, хромая, бреду к выходу из пещеры.
Пьетюр хлопает меня по спине.
– Я уже начал опасаться, что твои мозги остались в доме Оддюра, там же, где растеклись его собственные. – Криво ухмыльнувшись, он закидывает мою руку себе на плечо, и мы, израненные, ковыляем вверх по склону, прочь из Тингведлира.
– Ты хороший человек, – бормочу я.
– Я дьявол. Разве тебе не говорили? – В голосе его прячется улыбка.
Я останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом.
– Не отшучивайся. Я горжусь тем, что знал тебя.
Пьетюр поджимает губы.
– Если ты не перестанешь разговаривать так, будто собрался помирать, мне придется научить тебя уму-разуму. Не заставляй меня бить тебя, Йоун. Я устал.
Улыбнувшись ему, я замечаю краем глаза какое-то движение и вглядываюсь в даль. В нашу сторону направляются двое.
Пьетюр следит за моим взглядом.
– Идем. Нужно спешить.
Ближе к полудню рана болит сильней. Я то и дело спотыкаюсь и падаю на колени. Временами мы теряем из виду наших преследователей, но потом они появляются снова, и каждый раз все ближе.
Наконец Пьетюр останавливается. Я уже думаю, что он отправится дальше один. Но он молча поднимает меня на руки, прижимает к себе и продолжает идти. Это должно быть мучительно для него. Он считает шаги сквозь стиснутые зубы, словно пытаясь обхитрить боль.
– Оставь меня, – задыхаясь, бормочу я. – Иди один.
Он качает головой.
Ему то и дело приходится останавливаться. Всякий раз я принимаюсь спорить с ним и пытаюсь идти сам, но меня шатает, и я сгибаюсь пополам от боли. И раз за разом Пьетюр подхватывает меня и несет дальше.
И я понимаю, что это и есть любовь – когда один искалеченный человек с трудом тащит на себе второго, превозмогая усталость и боль, под суровыми очами этого неприветливого края.
В любви каждый из нас крест и каждый из нас Христос.
Думать так – богохульство, но меня это уже не заботит. Я будто внезапно очнулся. Будто всю жизнь мое застывшее тело качало на волнах подо льдом, а теперь я оттаял, ожил и пытаюсь выбраться на поверхность, и меня вытаскивают из темноты на свет.
Пьетюр тащит меня на себе ночь напролет. Когда мы останавливаемся, над горизонтом распускается серый рассвет. Наших преследователей больше не видно, но они по-прежнему идут за нами, приближаются с каждым вдохом.
Часть седьмая
У кого нет брата, тот не защищен с тыла[22].
Исландская пословица из «Саги о Ньяле»Роуса
Скаульхольт, декабрь 1686 года
На вершине холма Роуса натягивает поводья Хадльгерд и оглядывает раскинувшиеся внизу земли, которые когда-то называла своим домом. Село как будто уменьшилось, и захудалые домишки застенчиво съежились.
Паудль должен был уехать отсюда несколько дней назад. Пытаясь представить будущее без него, Роуса видит перед собой только лед без конца и края. Может быть, он отправился на восток. Может быть, однажды он вернется. Может быть…
Она закрывает глаза и прислушивается к птичьему гаму над головой. Вороны перекрикиваются меж собой: в заморозки они изголодались, но с наступлением оттепели будет чем поживиться.
Ей стоило раньше уехать из Стиккисхоульмюра, но она осталась там еще на три ночи после побега Йоуна, рассчитывая набраться мужества и рассказать Эйидлю правду об Анне. Вдруг тогда Йоун сумел бы возвратиться? На миг Роусе показалось, что она сумеет исправить и прошлое, и будущее, если объяснит, как все было на самом деле. Она представила себе тихую замужнюю жизнь, на которую когда-то надеялась: ежедневные хлопоты по дому, долгие часы ожидания мужа с поля или с рыбалки. Она мечтала о скучной, спокойной, безмятежной жизни.
– Без толку ходить к Эйидлю, – сказала Катрин. – Он и слушать не станет, что Йоун невиновен. Это ему невыгодно.
И Роуса понимала, что она права. Узнав о побеге Йоуна, Эйидль рассвирепел, обвинил во всем их с Катрин и не поверил, когда они стали отпираться. Он даже пообещал, что если Роуса расскажет, куда направился Йоун, то ей достанется его дом – который, впрочем, и без того ее. Но она молчала. В Стиккисхоульмюре все для нее окончательно померкло.
Спустя три долгих одиноких ночи Роуса приняла решение возвратиться в Скаульхольт. Она поедет домой. К маме. На встречу с Паудлем она не осмеливалась надеяться.
Она уговаривала Катрин отправиться с ней.
– Мое место здесь, – упорно отвечала та.
И в тишине несказанных слов чувствовалось, что она тоскует по дочери, Доуре, и надеется на ее возвращение.
Роуса помнила, как засияли глаза Катрин, когда Анна, хоть и ненадолго, воскресла из мертвых, вышла из земного чрева, будто аульв. Она понимала, что дело в одной лишь Анне: в то мгновение в душе Катрин ожили и тоска, которой никогда не суждено утихнуть, и маленькая крупица надежды – все, что чувствует любой, кто потерял дитя.
