большое удовольствие, кстати и не кстати, выставлять на вид свое риторическое искусство и школьную мудрость. Но все это касается больше формы и изложения, а не самого духа официальных актов, выражавших, конечно, намерения короля. Судя по этим документам, в готском государстве с гордостью сознавали свою противоположность с грубыми королями других варваров, которых приходилось поучать праву и справедливости.
Теодорих говорит об одном из своих послов: «Ты противостоял королям, как равноправный им противник; посланный нами, ты показал нашу справедливость даже и тем, которые в грубом упорстве едва ли могли понимать какие-либо разумные внушения. Не устрашило тебя королевское достоинство, которое от противоречия возгорается гневом; ты покорил их дерзость истине, заставил преклониться перед требованиями истины и потряс их сознание до того, что они последовали велениям нашим».
Посылая свою племянницу как невесту тюрингенскому конунгу, Теодорих выражает пожелание: «Пусть она познакомит ваш народ с лучшим образом жизни. Счастливая Тюрингия будет обладать девицей, которую воспитала далекая Италия во всякой науке и добрых правилах».
При посылке часов водяных или песочных Гундобальду Бургундскому Теодорих пишет: «Пусть он имеет у себя дома то, что некогда видел в Риме. Под его властью Бургундия должна познакомиться с самыми редкими чудесами искусства и научиться ценить изобретение древних». «При содействии своего короля бургундский народ пусть отложит варварский обычай. То, что для нас, готов, ежедневность, пусть бургунды считают за чудо». Таким образом, готы противопоставляются остальным варварам, даже бургундам, в силу своего знакомства с культурой Рима. Хлодвигу Франкскому он отправляет какого-то певца (citharoedum) и говорит о Боэции, который должен был исполнить это поручение: «Пусть Боэций будет Орфеем и своими сладкими песнями смягчит грубый дух варваров». Слова особенно замечательные, потому что исходят от варвара же.
Особенно хвалится Теодорих тем, что он распространяет везде, даже среди чуждых племен, мир и господство закона, римскую дисциплину, так что входит в обычай решать каждый спор и ссору не силой оружия – поединком, как у варваров, но путем права, разума. «Мы смягчаем нравы чуждых народов, подчиняя их закону. Союз с Италией означает признание римского права: Exterorum gentium mores sub lege moderantur, juri Romano servit quisquis sociatur Italiae».
Он выставляет свою гордость в том, что он – питомец античной государственной практики и управляет государством подобно римскому императору, а не как варварские короли, заставляет решать спор и ссору не как варвары – частной войной, самопомощью, но по закону и праву.
Это самая существенная основа его правительственной системы – забота о мире и об усмирении всякого раздора: пусть тяжба решается лучше словесным состязанием, а не оружием. При антипатии римлян и готов, которая легко могла раздуть всякое частное столкновение в опасное смятение, при трудности обуздывать готов и старые их привычки задача сохранения мира и порядка была столь же важна, сколь и затруднительна.
Обращаясь к своим варварским (не готам) подданным в Паннонии, он говорит: «Зачем вы прибегаете к единоборству, когда у вас есть судьи, недоступные для подкупа? Где же можно искать мира, когда допускаются бои и под властью самой гражданственности? Подражайте нашим готам, которые на войне сохраняют мужество, дома – послушание закону». В Италии ему приходилось делать римлянам другие заявления: «Отбросьте чуждые обычаи, не усваивайте себе дурных пороков, которые, как видите, даже и другими варварами отбрасываются».
Зато, с другой стороны, он считал себя вправе хвалиться своими готами: «Среди извращенных обычаев варварских народов они обнаруживают свою любовь к справедливости и закону и заслужили двойную славу тем, что усвоили римскую разумность (prudentiam) и сохранили первоначальную доблесть (virtutem gentium)».
Такое господство порядка, при котором они живут, подчиняясь закону и суду, есть civilitas – виновник и защитник государства правды, образования и разума. Поддерживая свое значение, утверждая свое влияние среди варваров, Теодорих, особенно во имя этой civilitas, под своим нравственным протекторатом старался объединить Германию, приводя ее вместе с тем в связь с очагом цивилизации – Римом. Но осуществление этой задачи выпало не на его долю; оно досталось людям гораздо более материалистическим, более грубым, не обладавшим вовсе тем идеализмом, который был присущ знаменитому королю остготов.
Много препятствий встречал Теодорих на своем пути. Готы, вооруженные защитники римского общества, несмотря на все проповеди короля, вели себя весьма часто как волки, которым поручено было охранять стадо. Не довольствуясь своими третями, королевскими пожалованиями и дарами, они захватывают оставшиеся у римлян земли, отбиваются от налогов, которые с тем большей тяжестью падают на бедных и бессильных. И римское население неспокойно: королю приходится напоминать ему, что восстания и волнения не идут к римской солидности (gravitas); а еще хуже то, что римские чиновники государя пользуются своей властью на зло, а не на благо подчиненным; мы постоянно читаем о вымогательстве, насилии, казнокрадстве. Независимо от всяких племенных различий, на всех концах государства слышатся жалобы на людей сильных. Местные судьи, чиновники не в состоянии добиться повиновения и исполнения своих приказаний; постоянно приходится искать помощи графа, весьма часто помочь может только король. Вообще положение Теодориха в борьбе с этими тысячами мелких сопротивлений было весьма тяжелым. Никто, в частности, не мог соперничать с ним; все вместе не старались соединиться, чтобы ограничить его волю; но все врозь делали то, что король ненавидел и запрещал.[73] Но главным препятствием его заветным стремлениям является уже известный нам религиозный антагонизм готов-ариан и католиков-римлян. Теодорих, желавший быть посредником между античной культурой и варварским миром, сам не мог долго оставаться в мире с религиозно противоположным римским населением. Опять дело Ульфилы, в сущности благодетельное, оказывалось помехой еще более великому делу – слиянию двух враждебных друг другу миров. Пока на византийском престоле сидели также не правоверные императоры, Рим пассивно подчинялся арианину Теодориху. Но вот совершается династический переворот, на престоле династия Юстина-Юстиниана, ревностных последователей Никейского исповедания, и переворот этот сразу чувствуется в Италии. И Теодорих, подозревавший в измене своих приближенных, быть может, не всегда был прав; быть может, сносясь с Византией, они и не мыслили об измене, а просто невольно были привлекаемы туда религиозными симпатиями. Как бы то ни было, но эти сношения их с Восточной империей сделали Теодориха подозрительным; недоверие и подозрения его привели к гибели лучших друзей и советников ослепленного короля – Боэция, Симмаха и других. Теодорих не дожил до столкновения, оно было решено его преемниками. Плоды трудов Теодориха на ниве образования и цивилизации выразились в весьма отрадных литературных явлениях среди самих готов.
Не говоря уже о Симмахе, Боэции, Кассиодоре – римлянах, живших при
