его восторг.
На долю секунды Женек действительно ощутил восторг от осознания, что мир в самом деле не так скучен. Что нет, его нельзя просто объяснить занудными словами занудных взрослых. Что да, в нем есть место тайнам и загадкам, кошмарным и ужасным. И что, конечно, никакие не глупости – он всегда это знал – выдумывали они с Катей постоянно.
Это была лишь искра, мгновение.
А в следующий миг он, не помня себя, уже отползал прочь. Но глаз отвести был не в силах. Черный Мяук склонил голову ниже, к самой двери. И в бездне его глазниц Женя увидел рыжее солнце – зрачок, окруженное играющим всеми оттенками радуги ободком.
Затем дверца ожила и с протяжным, полным боли кошачьим воплем закрылась.
И только тогда он понял, что лежит не на земле, а на деревянном полу. И что вокруг стены и потолок. И было еще какое-то смутное знание: некоторое время оно брезжило неясным ощущением, пока не прошелестело вдруг в голове. Это был Русин взгляд, взгляд того глаза под повязкой, которого он ни разу не видел, однако сейчас почему-то был уверен, что она скрывала под вышивкой именно солнце и именно радугу. И взгляд этот в глубине чужих глазниц резанул по сердцу.
Наконец Женек поднялся на ноги. Присмотрелся. И узнал.
Это были сени в бабушкином доме. Но лишенные красок – дерево со всех сторон хмуро серело золой. В тишине вдруг прозвучало: «Я сожгу дом». То ли в комнате, то ли в голове.
«Я сожгу дом».
И зола на стенах вмиг завихрилась, ожила. И поползла вверх. Потолок вбирал ее в себя, чернел, превращаясь в бездну. А затем смоль потекла над головой к двери. Той, что вела на кухню.
Дверь дрогнула и медленно отворилась. С хриплым мяуканьем. Смоляные тени просочились внутрь. Женя последовал за ними. Забрался на высокий и широкий порог и шагнул в кухню.
И вновь все было знакомо. И диван, и стол, и часы с ходиками, и большая, на полкухни, печь. Она единственная светлела белым посреди темно-серых стен и пола.
Женя прошептал: «Я сожгу дом».
Ему не было страшно. И не было мыслей. Будто эта серость покрывала и его. И кожу – он взглянул на руки, они чернели золой. И то, кем он был внутри.
Внезапно смоль с потолка полилась на печь, густая, змеящаяся. Покрыла ее сверху донизу, впиталась и просочилась. И все замерло. Повисла громогласная тишина. А затем очаг внутри вспыхнул. Он взревел, затрещал, зашипел.
И стены вдруг задрожали от дикого многоголосого и беспорядочного кошачьего хора. И кухню заполнила удушающая вонь горелой шерсти. Женя уставился в печной зев.
В горниле пылал Черный Мяук. Теперь он не глазел неподвижно. Охваченный пламенем метался, рождая огненную бурю. Она нарастала, набирала силу, гремя и обжигая. В один момент Мяук смахнул хвостом горящий уголек. Тот отлетел на шесток.
Подрагивающий рыже-алый танец огня завораживал. Женька не мог отвести взгляда. В нем было столько живого цвета, когда вокруг все застыло мертвенно-серым. И столько – в таком крохотном – жило силы и жажды обратить в цвет это все.
Горнило бушевало, обдавая жаром. Звериные вопли звучали в голове неожиданно ясно: «Освободи нас! Освободи нас! Мы заперты в твоем доме, чужак».
Женя потянулся к теплу. С пальцев осыпалась зола, кожа зарумянилась. Голоса направляли. Буря звала. Он не слышал себя. Не слышал сердца.
Пальцы подцепили уголек. Зола слетела с рук, и вены засияли алым. Раскаленное тепло потекло по рукам, через плечи в грудь. Женя ощутил внутри огромную силу. И ощутил следом, как она, чужая и безумная, берет над ним верх.
Буря вырвалась с ревом из горнила. Заметалась вихрем на шестке, и в его окошко высунулась голова Черного Мяука, обугленная, с пляшущими огоньками. В бездонных глазницах – по рыжему угольку. Челюсти обнажились в довольном оскале.
«Твой огонь тебе в сто крат», – прошелестело пламя.
И пальцы вспыхнули.
Женя завопил от боли, жуткой, нестерпимой, которой не чувствовал до этого. Боль перекрыл лишь испуг. Он увидел конец. Конец сказки, конец страшилки. И это был его конец.
Но ведь он даже еще не… целовался. Он не научился плавать, не отчеканил на одной ноге сотню, не извинился перед друзьями, не прочитал и трети книг на лето… И много чего «еще не»…
«Я сожгу дом!» – вспомнил он. И вновь испуг перекрыл боль.
Не только его этот конец, осознал он, но и всего, что у него есть. Он сожжет это всё. И сожжет всех, кого любит.
И он зажал уголек в кулаке. Закричал. Тут же стиснул зубы, но не разжал кулак. Как огонь ни жег, как ни рвался наружу. Вскрикнул опять. Зарыдал. Обхватил кулак другой рукой. Каждая клетка тела горела, кровь кипела, слезы шипели и обращались в пар. В глазах потемнело. Он не видел ничего, кроме рук.
Наконец и пламя скрылось в кулаке. Исчезло, погасло. Женя почувствовал, как крошится внутри уголек. Скрежеща зубами, он растер его в кулаке. Затем раскрыл его и высыпал золу. Мертвую и бессильную.
И тут Черный Мяук лизнул его. От груди до лица. И огонь вспыхнул снова. Сразу, вмиг. И сразу весь Женя запылал. Не осталось ничего, кроме боли. А затем не осталось ничего.
Он кричал. Кричал долго. И плакал. В той же черноте. Но больше не был один.
Едва пришел в себя, мокрый до нитки, едва различил лицо дяди Юры и голос Кати, тут же закричал:
– Я сжег дом! Наш дом! Бегите! Бегите! Надо тушить! Быстрее тушить! Там огонь!
Дядя опрокинул ведро, что держал в руках. И остатки холодной воды ударили Жене в лицо. Он понял, отчего такой мокрый, увидел, что лежит на полу в углу той пристройки. Посмотрел в глаза дяде и произнес твердо:
– Дядя Юра, поверьте, прошу. Бегите обратно. Там ведь все. Мама, бабушка, дед. Там огонь. Скорее. Надо тушить.
И дядя Юра испугался. Значит, поверил. И тут же вылетел в дверь.
Женя прикрыл глаза. И прислушивался к сердцу. Оно отстукивало ему жизнь. Он все еще был жив.
– Знаешь… – прошептала вдруг Катя. – Ты горел.
Женек приподнялся. Однако от боли во всем теле откинулся обратно. Но то, что одежды на нем почти не осталось, заметить успел.
– Да?
– Ага, – произнесла она испуганно, словно припомнила эту картину.
А затем добавила уже просто, как если бы они шли домой и лизали купленное все-таки мороженное:
– Прямо как Жанна Д’арк, помнишь, фильм
