превратились в сплошное месиво и обнажились кости, Виньяс ногтями и зубами вырвал три пряди с его головы.
— Ешь их, изменник!
Когда рассудок возвратился к Непомусено, раны на ногах и на голове Вальдивии уже облепил рой мух. Откуда они только взялись? Виньяс вынул изо рта своего друга три пряди — оказалось, что один зуб сломан — и, хлопая по щекам, вернул его к жизни. Затем приложил к ранам листья салата. Вальдивия открыл глаза и пробормотал:
— Мое рабство закончилось, дон Непомусено. Видишь эту бумажку? — он достал из башмака десять песо. — На них можно купить кисть и ведерко для краски. Этого мне хватит, чтобы зарабатывать на жизнь при помощи рисования вывесок. Оно и есть единственное занятие, достойное литератора. Ищи себе другого дурака, который станет писать за тебя стихи. Или сам попробуй… Для меня все закончено. Я возвращаюсь к своим занятиям, которых не должен был бросать.
И, пользуясь тем, что водитель сбросил скорость при въезде в Антофагасту, он выскочил из кузова и, прихрамывая, побрел по серой равнине.
Непомусено Виньяс стал биться головой об кабину. Без Вальдивии не будет стихов. Сам он не умеет импровизировать — проверено. Больше того: если бы ему дали год на каждую строфу, он и тогда не написал бы поэмы. Там соберется вся Антофагаста — тридцать тысяч человек. Что делать, когда вся эта масса почтительно замолкнет, ожидая бессмертных строк?
Чтобы шофер не слышал его стонов, Виньяс набил себе рот салатом.
XV. ПЕРВЫЕ ПОСЛЕДНИЕ ВСТРЕЧИ
В любом конце — мое начало, в любой тропе — моя дорога…
Песня беглых бенедиктинцев.
Ущелье закончилось. Пройдя сквозь завесу дождя, отряд очутился у притока реки Биобио. Все продрогли до костей. Увязая в грязи, беглецы ушли с речного берега в лес, казавшийся бесконечным. Рука и Тотора радостно объявили, что здесь начинаются земли арауканов. Дошли до поляны, откуда шла тропа, обсаженная с обеих сторон высоченными араукариями. Когда шум дождевых капель стал неразличимым для слуха, его сменил детский плач…
Эти звуки — будто кто-то подул в большую трубу — упорная, настойчивая, бесконечная жалоба — доносились с далеких холмов, раскачивая деревья, волнуя воду, заглушая всех и вся, заставляя дрожать едва ли не саму вселенную, превратившуюся в гигантское эхо. Животные бегали, а птицы летали туда-сюда, бесцельно, будто присоединяясь к неистовой мольбе: «Молока! Молока! Молока!».
Индейцы поплевали на землю, скатали из глины шарики и заткнули себе уши. Остальные сделали то же самое. Отряд продвигался колонной прямо к тому месту, откуда раздавались громовые просьбы. Порыв ветра донес до них запах маисовой настойки, чичи, которую получают разжевыванием кукурузных зерен. Мммм. Все позабыли про итальянского философа и направились туда, где выпивают. Впереди вышагивал Га: он-то не нуждался в компасе, чтобы прийти к цели. Членов Общества подхлестывал лучший из погонщиков: жажда. Рука и Тотора помчались, как борзые, и вернули отряд на прежний путь.
— Слишком много ненависти в этих краях… Можно пройти, только если гуалы помогут.
Арауканы стали рыть землю в месте, отмеченном кольями в виде человеческих фигур, и извлекли два наряда из перьев, черных и белых, завернутых в кусок брезента. Одев их, они раскрасили себе лица и заплясали, подражая плавному полету лесных уток. Еще в яме лежало два ружья. Индейцы выстрелили из них в небо.
— Теперь они знают, что это пришли мы. Не нужно бояться. Мачи защитит нас. Идемте!
Мало-помалу стало понятно, что безлюдные на первый взгляд места кишат индейцами. Повсюду — темно-красные тела и раскосые глаза, следящие за ними между стволов и ветвей. Фигуры в пончо землистого цвета появлялись из кустов и тут же исчезали. Стайки детишек, прятавшиеся где только можно, разглядывали чужеземцев. Через несколько часов запах перебродившего маиса сделался крепче, и путь беглецам преградили пьяные арауканы. Все были вооружены: пики, пращи, карабины. Все смотрели с неприкрытой ненавистью.
— Уинки.
Это слово, прозвучавшее, как удар хлыста, — мужчины тем временем дотрагивались до яичек, женщины мяли себе груди, точно собирались оторвать их, — заставило изгнанников содрогнуться.
— Уинки.
Появились новые индейцы в лохмотьях, вылезавшие отовсюду: из просветов между деревьями, из кустарника, из ям. В руках они держали выдолбленные тыквы с чичей и делали глотки, выпивая за раз не меньше полулитра.
Колонна рассыпалась: теперь члены Общества стояли тесной кучкой, в напрасной надежде прикрыть друг друга. Гаргулья прошептала:
— Эта ненависть копилась веками. Уинки, белые люди, безжалостно уничтожали их. Еще в 1900-х годах здесь рыскали охотники за яичками и грудями. Латифундисты щедро награждали их за кровавые трофеи. До того арауканы не ели мяса, и в местном языке не было слова «нож». Белые научили их пить чичу и убивать своих собратьев. Обвинив индейцев в воровстве, пришлецы отобрали у них землю и все имущество, потом согнали в селения и никогда не считали из презрения к ним. И сейчас неизвестно, сколько арауканов живет здесь.
Лес походил на разворошенный муравейник. Похоже, индейцы выползали из-под камней… И все нетрезвые, взбудораженные громчайшим плачем. Мрачное войско: море шляп из выцветшей ткани, грубые украшения, ожерелья из металлических пробок, порванные на коленях штаны, гнилые зубы, чесотка, океан рептилий. Благодаря Руке и Тото-ре их не трогали, но ненависть этого скопища была так велика, что каждый из местных клал два пальца в рот — и вскоре тропинка впереди была залита рвотной массой. Смешавшись с землей, она превращалась в омерзительную гущу. Гаргулья, воздушная, легкая, первая ступила в нее голыми ногами и пригласила остальных идти следом.
— Молока! Молока! Молока!
Истерические выкрики младенца становились все сильнее. Земля дрожала так, что едва можно было держаться на ногах.
Скоро индейцы остались позади, и путникам открылось величественное зрелище. Холмы накрылись черно-белым облаком. От ветра по черным и белым перьям шли причудливые волны. Две тысячи воинов, вооруженных до зубов, одетых лесными утками!
Рука и Тотора хлопали руками, прыгали, топали, пели на своем языке, обнимали одного за другим белых товарищей, а затем, весело побежав вперед, растворились в пернатом воинстве.
Тринадцать
