экс-помощника не смуглая, а белая. Ну да, ведь отец француз. Если приглядеться получше, то они очень похожи: тот же цвет глаз, длинный нос, большие уши. Дружба, настоящая или поддельная, уподобляет людей друг другу. К тому же от напряжения — пот катился с него литрами — Вальдивия сделался таким же худым. На помосте по обе стороны от него стояли старики и женщины с детьми, изображая занавес. А где же плотное кольцо охраны? Бред какой-то! Хриплым голосом Виньяс спросил у своего соседа:
— Извини, товарищ, я опоздал. выпил немного, сам понимаешь. Что тут происходит?
— Дай послушать. Уважай великого поэта.
— Но.
— Заткни пасть! Надрался и выступает тут!.. Да здравствует Нерунья! Ура-а-а!
Непомусено подавил свой гнев, решив выждать, пока Вальдивия не сделает паузу и коллективное безумие не спадет. Так он прождал четверть часа.
Хромец жестом Христа попросил немного вина — увлажнить свой пересохший язык. В толпе показалось множество бутылок, тут же заполнивших сцену. Лже-Нерунья отпил по глотку из каждой. Бурные аплодисменты.
Непомусено предпринял новую попытку.
— Извини еще раз, что беспокою тебя, товарищ. я опоздал. Что тут происходит?
На этот раз ему поверили и, бледнея с каждой секундой, Виньяс выслушал рассказ о случившихся здесь событиях.
Центральный комитет Коммунистической партии принял решение — испытать бывшего сенатора, проверить его, так сказать, на прочность. Для этого придумали историю с покушением, убедив Нерунью, что несчастные женщины и старики должны будут отдать за него жизнь. Но поэт оказался настоящим героем! Вступив на помост, он отказался от охраны из добровольцев и, распахнув на груди рубашку, показал всем, что совершенно незащищен. Затем, подойдя к краю, заявил, что готов отдать свою собственную жизнь за правое дело. «Если хотите стрелять — стреляйте! Вы можете убить меня, но не поэзию! Она бессмертна! Я живу не только сам по себе, но и в сердце народа! Поэма, которую я прочту сейчас, уже написана! Если меня убьют, ее услышат от кого угодно: от шахтера, от старика, от мальчишки, от моего помощника, знающего ее наизусть!» Вот так, не позволив другим гибнуть за себя, он немедленно завоевал доверие рабочих. И когда он начал декламировать «Гимн Революции», священное пламя разбушевалось еще сильнее. Никто не в силах его погасить. Они, горняки, будут с Неруньей всегда, до конца времен!
На глазах у Виньяса заблестели слезы, как и у всех, — но то были слезы не соучастия, а зависти. Этот калека похитил у него все. Если тот чувствовал подвох, надо было рассказать об этом Виньясу, не давать ему притвориться больным, честно сотрудничать, не занимая чужого места… Теперь он, Непомусено, не может открыться. Придется пить чашу до дна. Он приблизился к трибуне, стараясь не производить лишнего шума. Мошенник заканчивал чтение поэмы. Он не использовал строк Виньяса, с олимпийским презрением заменив их стихами собственной выделки! Несколько секунд Непомусено надеялся на провал: никто не аплодировал. Все взвешивали завершающие строки. Но после гробового молчания воцарилось массовое безумие: крики, плач, призывы к оружию, топанье, буря оваций, дождь из шляп, группы людей, повторяющих только что услышанные стихи, барабанный бой по жестяным банкам, и под конец — пение национального гимна. Все, стоя неподвижно, как готовое к битве войско, под звездным небом между горных отвалов, пели, как один. В центре стоял, крестообразно раскинув руки, Иуда — его бывший секретарь Вальдивия…
Виньяс стал энергично жестикулировать, чтобы привлечь его внимание. На лице героя дня нарисовалась широкая улыбка. Он поднял руки, призывая толпу к молчанию.
— Товарищи…
— Ура-а-а-а!
— Минутку, товарищи.
— Заткните пасть, уроды. Тссс! Поэт говорит!
Понемногу установилась тишина, особенно безмолвная посреди пустынной равнины. Хуан Нерунья указал на первый ряд:
— Я хочу представить вам своего верного секретаря, которого по-дружески зову «хромой Вальдивия». Без его веры, его поддержки, его заботы меня бы здесь не было. Этот скромный человек знает на память «Гимн Революции». Он стоял в первом ряду, готовый встать на мое место и продолжить, если бы меня сразили пули. Иди ко мне, дорогой товарищ Вальдивия! Ты, безвестный герой, заслужил того, чтобы разделить со мной это торжество — торжество всего народа!
Оглушительное хлопанье в ладоши. Его поставили лицом к толпе. Что делать? Проглотить свою гордость. Он в ловушке, нет, в дерьме по самые уши. Прихрамывая, Непомусено взошел на помост и обнял «Нерунью». Его качали до самого рассвета. Шахтеры тысячами покидали рудники. Начался поход на Арику.
На следующий день Виньяс и Вальдивия отправились, все в том же грузовике, в Антофагасту, Токопилью и Икике, где ожидались три грандиозные манифестации в честь Неруньи. Пыльная дорога пролегала между однообразных выжженных холмов, усыпанных камнями. В небе — ни облачка. Единственным зеленым пятном в этом пейзаже был салат внутри грузовика. Истомленные жарой, все в салатных листьях, оба сидели в противоположных углах кузова, не глядя друг на друга, но напряженные, как два боксера перед решающим матчем. Грузовик пробегал километр за километром. Экс-президент
Поэтического общества и его экс-секретарь не желали обменяться ни единым словом. Внезапно уставший шофер наехал на большой камень, не заметив его. Машина подпрыгнула, и это мигом развязало обоим языки — словно прорвало плотину.
— Ты не имеешь права, Вальдивия… Предатель… Свинья.
— Замолчи, Виньяс, ты сам виноват. Ты оказался недостоин звания национального поэта.
— Как ты смеешь, хромец несчастный!..
— А вот так! У меня просто с детства был комплекс. Отец заставлял ходить с согнутой ногой. А теперь все прошло.
— Неблагодарный!
— Я от тебя видел сплошные тычки. Я могу сочинять стихи, а ты — просто трус и бездарность. И потом, имя Хуана Неруньи тебе не принадлежит. Оно принадлежит лучшему! А лучший здесь я. Все равно ты без меня ничего не значил. А я могу занять это место и без тебя. Как видишь, я готов рискнуть жизнью. Теперь я буду главным, а ты — моим помощником. Только вот что: у тебя неважно получается хромать. Но ничего, я тебя научу.
Непомусено, онемев от такого цинизма, сдерживал гнев, пока в ушах у него не зазвенело. Тогда он обезумел и, прокладывая путь между листьев салата, устремился в тот угол, откуда слышался голос Вальдивии. Рыдая, весь в соплях и слюнях, он схватил того за шею и с силой, необычайной в столь рахитичном теле, встряхнул его, точно ком тряпья. Бывший секретарь высунул язык, лицо его побагровело. Он попытался высвободиться, но получил такой удар ногой по яйцам, что отключился. Сумасшедший стал дробить ему ноги о кузов, приподнимая и опуская при каждом прыжке грузовика. Когда ноги
